16.06.2012. Суббота. Россия, Реутов

Русская речь непривычно и приятно щекотала слух. В руках — спортивная сумка, содержимым которой был ноутбук, пара вещей на смену и купленные в Дьюти-фри коньяк для отца и розовое молодое вино для матери. Лере он, сперва, решил ничего не покупать — если бы он приехал действительно «просто так», надеяться на встречу с ней он бы даже не думал. Но на всякий случай купил ей тоненький браслетик там же. Иного места покупать что-либо у него не было — время ускользало сквозь пальцы песчинками. Оставался Денис. Лера не поверит, если не захватить чего-нибудь ему. Да, и если уж есть браслет, остается ещё этот Гордеев.
В животе снова напряглись все мышцы от этого слова.
Как же всё-таки всё там произошло? Неужели старый ловелас и правда взялся за прежнее…
Губы Глеба сжались, пальцы, державшие сумку, тоже.

«Лера-Лера… что же мне делать…»

Выйдя из такси у родительского дома, Глеб с минуту просто смотрел на него. Большие окна, треугольник крыши над входом… Четыре года он не был здесь. И ничего не изменилось. Он коснулся рукой потрепанного серого забора, через который прыгал мальчишкой, в тайне надеясь, что Лера заметит его. Улыбнулся. Нужно время. И все будет хорошо. Просто нужно время. Если ему удастся почувствовать её снова, может быть, Небо поможет ему… И он сжал рукой крест и серебряный образок под рубашкой.

— Всем привет! Мама, Папа, Денис, есть кто живой? — Глеб ногой закрыл дверь, сбросил обувь и, босой, проследовал в широкий холл.

Пахло домом.

У каждого дома запах свой. В Тулузе студенческое общежитие тоже пахло по-своему. Его комната имела запах мужского одеколона и лекарств — сосед по номеру занимался фармакологией и часто приносил в комнату разные новые препараты для изучения. Дом пах уютом. Мамиными духами. Деревом. Детством… Привычный полумрак и тишина. Он даже не вспомнил про тот страшный, последний в этом доме, разговор с Лерой. Когда всё внутри рвалось за ней… хватило же сил… сдержаться… Ему некогда было барахтаться в прошлом, он пытался понять, где сейчас Лера, где Денис.

— Эй, родители, сын приехал, а вас дома, что ли, нет? Здорово! Вот и сделал сюрприз. Ничего не скажешь! — Как можно громче и естественней продолжал кричать Глеб. Он заглянул в столовую, надеясь, что Чеховы там, что ему не придётся выковыривать Леру из спален. Но там было пусто.
— Мам! Я тебе вина привез! Так соскучился — смерть! — продолжил все же он, взбегая наверх.
В руках — любимые мамины цветы. Слава Богу, на шум Денис выскочил ему навстречу, подмигнул и совершенно искренне крикнул:
— Глеб?! Ле-е-ра-а, смотри, кто приехал! Ты какими судьбами здесь?
Глеб по скошенному взгляду парнишки понял, что Лера в комнате. Но ответил вслух:
— О! Сестричка! Здорово. Надеюсь, я не помешал вашему разговору? А? — старший подмигнул младшему в ответ. — Ты мне лучше скажи, родители где? У меня неделя отпуска образовалась, ты, я знал, не приедешь, решил вот сам… сюрприз сделать, так сказать…
На этой фразе из комнаты вышла Лера. Она оперлась на косяк, сложив руки за спиной, и посмотрела на Глеба:
— Привет, а родители на конференции в Новосибирске, — она устало пожала плечами, — а я вот, решила не бросать Дениску, выпускные-вступительные всё же…
— Это в ваше время «выпускные-вступительные»! Теперь это называется «ЕГЭ»! — с притворным вздохом обернулся Денис.
— «ЕГЭ», — согласилась Лера.
— «Ваше время»! — передразнил Глеб и кивнул ей:
— Привет… сестрёнка. Ясно. Ну, что, родственнички, чаем напоите? Я с дороги голодный!
Он ждал её реакции. И не ошибся.
— Вы, ребята, идите. Я что-то устала сегодня, Глеб, давай потом поговорим, хорошо?
Он мгновение колебался: заставлять спускаться вниз или нет?
— Та-а-ак, — протянул он, обращаясь к Денису, — совсем ты, брат, сестру замучил! Ну-ка, — он обошел юношу и поравнялся с Лерой, — Держи! — и протянул к ней руку с букетом.
Лера посмотрела на него снизу вверх.
Он улыбался так, словно говорил: «ну, раз мамы нет, придется тебе взять, извини».

Грустные огромные глаза. Немного красные. Строгое лицо. Она изменилась. Остригла волосы чуть выше плеч. Около губ появились едва заметные морщинки. Сменила духи. Не влюбленная девочка, потерянная от непонимания или обиженная на недосказанность, не счастливая студентка — невеста преподавателя… Взрослая усталая женщина. И чего в этих глазах больше? Одиночества? Обиды? Гнева? Сейчас она не пустит его в свою боль. Рано.

Она склонила голову, глядя вбок, кивнула:
— Спасибо, — взяла цветы, несколько безучастно.
И Глеб тут же обнял Дениску:
— Ну, пойдем, приятель, расскажешь, что тут у вас, и отчего наша Лера так устала. Колись, опять ей полдня про свой теннис рассказывал?
И они пошли вниз. Лера успела услышать Денискин ответ:
— Да нет, Глеб, я тут не при чем. Тут такое дело…
И тут же крикнула вслед:
— Дениска, не мучай человека, Глеб с дороги, устал. Я спущусь сейчас! — и она поспешила поставить розы в вазу.

Пока Лера спускалась, молодые люди громко шумели посудой и тихо переговаривались. Денис успел сказать, что Лера пришла сюда утром в четверг. С походной сумкой. С пустым взглядом внутрь себя, поджатыми губами. Он спросил ее: «Лер, случилось что?», она ответила ничего не выражающим голосом: «Все нормально. Гордеев только мне изменил», и на его «Как?! Быть не может!» сменила тему: «Пока родителей нет, приютишь?» И пошла наверх.
Заметив Леру в дверях, Денис продолжил тем же шепотом, только громче:
— Ну, вот, а потом, представляешь, я как садану ракеткой по мячу, и ручка так, знаешь, раз и, — он повысил голос, — хрякнулась… я ж её уже не первый раз заклеивал… — и оба посмотрели на Леру.
— Да… — продолжая следить за девушкой, Глеб потрепал юношу по голове, как раньше, — а что ж ты отцу не сказал, он бы тебе новую купил?.. И кстати, о ракетках… — Глеб встал, продолжая следить, как Лера заваривает чай и достает из холодильника сыр и ветчину для тостов, прошел в прихожую к брошенной там сумке. А Денис оправдывался чем-то типа: «Да все нормально, я ж починил…»
Глеб внес в комнату чехол каплевидной формы и вручил его брату:
— Держи, спортсмен. Смотри, учебу не забрось. А то твое светлое будущее программиста станет тёмным настоящим!
— Ух-ты! Глебчик, спасиБо! — парень обнял Глеба, шепнув: — Не нужно было!..
На что Лобов так же тихо ответил:
— А как нужно было? Она б поверила, если б я тебе подарка не привез?
Лера разлила чай, вынула горячие бутерброды из микроволновки и поставила блюдо на стол, пожав плечами:
— Извини, ничего больше нет. Не успели за продуктами заехать.
— Всё отлично! — заверил Глеб, отхлебывая горячий обжигающий чай, пытаясь сообразить, что делать дальше… и как поговорить с ней.
Денис восхищенно рассматривал совершенно обычный набор ракеток, не переставая обращать внимание сестры на «о, какую ручку», «супер, какую сетку» и т.п. Лера молча пила чай, глядя прямо перед собой.
Понаблюдав за её безразличным лицом минут пять, Глеб неожиданно хлопнул ладонью по столу. Девушка удивлённо подняла на него глаза.
— Лер, совсем забыл! Я ж тебе тоже кое-что привез! — и он метнулся к сумке.
— Да не надо, Глеб, правда, совершенно ни к чему!
Но Глеб уже радостно, не переводя дыхания и внимательно следя за её реакцией, говорил:
— Я ж тебя с днем рождения года четыре не поздравлял, брат называется, так что держи и не возражай. Это книга одного французского нейрохирурга, этого года выпуска. Сам её листал — полезная вещь. Там, правда, много теории, но и практика тоже есть. Новейшие исследования… и, главное — список разработанных за последние годы препаратов. Те, что прошли аттестацию — зеленым, те, что тестируются — синим. Запрещенные — красным. Таких всего пара. У тебя со школы с гуманитарными предметами отлично было, французский ты всегда лучше меня знала — осилишь, я думаю.

Книга случайно осталась в сумке Глеба, когда он ночью собирался лететь в Россию. Она была чужой. Более того — библиотечной. Но Глеб точно знал, что купить её реально. И можно будет просто наклеить туда отодранный им наспех штрих-код. По этой книге Глеб готовился к одному из экзаменов. Но к чёрту экзамены и весь мир — сейчас его Лере так нужны положительные эмоции!
Лера впервые за вечер улыбнулась. И улыбнулась — ему. Он уже забыл, как щемит сердце от этого взгляда, как стрелу холода внутри сменяет стрела жара.
— Ой, Глеб, спасиБо. СпасиБо тебе большущее!
Глеб не знал, чего он боится больше, что она, аутотренинг о которой всегда состоял из двух слов «не моя», ОБНИМЕТ ЕГО, или, что не подпустит и сейчас. И тогда просто непонятно, что ещё сделать… ведь времени нет…

Она сидела за столом. Он присел на стул рядом, положив книгу перед нею. Она взяла книгу в руки, быстро полистала, потянулась к приемному брату, положила руки ему на плечи, посмотрела в глаза и сказала:
— Какой же ты молодец, братишка! — и, привстав, слегка обняла.
Глеб зажмурился на миг от этого «братишка», от первой маленькой победы сегодня… И, если у Дениски и были мысли об истинных чувствах Лобова-младшего к его сестре, то сейчас они ещё больше укрепились. Глеб похлопал девушку по плечам и мягко оторвал от себя:
— Это ещё не все. Хотя это, конечно, главное, — Глеб вздохнул.
Сейчас он разобьет этот хрупкий мир в её душе… Сейчас он скажет это горькое слово…
Лера вопросительно смотрела на него. Глеб взглянул на Дениса, как бы давая понять, что сейчас будет что-то серьёзное… Он обошел стол, сел напротив Леры, собираясь духом, и достал из кармана пакетик с браслетом.
— Вот держи. Это тоже тебе… сестрёнка, — секунда паузы, и: — Ты, это, прости, совсем не знал, что Гордееву твоему привезти. Папе коньяк купил, маме вино, с Дениской все просто было… тебе вот, пока про книжку не додумался, эту… мелочь… купил… а Саше ну совсем не знал что… Как-то неудобно даже. Наверное, тоже коньяк можно было, да?

Он не смотрел на нее напрямую, виновато скосив глаза вбок, но боковым зрением наблюдал и всем существом ловил перемены в её состоянии. Человек, которому она доверяла, предал её. Человек, который был для неё всем, обманул её веру. И вот сейчас он, Глеб, всё ещё глубоко внутри продолжающий любить её, произносит так легко имя этого человека…
Лера стала сразу холодной, ушла в себя. Глеб, не давая ей говорить, сам вытащил цепочку, взял её руку:
— Ты позволишь? — и застегнул замочек. — Ну, как? Кажется, ничего?
Рука не противилась.
— Ничего, Глеб, это уже не важно, — поджав губы сказала она, исподлобья глядя в окно.
Все поняли, что речь о Гордееве. Но Глеб, играя до конца, таки спросил:
— То есть, что не важно?
— Подарок для Саши — не важно. А браслет симпатичный. СпасиБо. Пойду я к себе, — Лера отодвинула стул, чтобы встать.
— А, ну конечно, Гордеев мужик не обидчивый. Просто неудобно как-то…
— Всё это уже не важно! — мотнула головой девушка.
Глеб посмотрел на Дениса, сидящего с краю стола:
— Я что-то пропустил? С каких это пор старик Гордеев — это не важно? — Глеб понимал, что сказал неудачно, но он не знал, что говорить.
Денис пришел на помощь:
— Да, такое дело, Глеб…
— Денис, я сама справлюсь, — несколько резко и быстро перебила его Лера.
— Так, видно, дело серьезное. Лера, давай выкладывай, что стряслось? — Глеб протянул правую руку через стол, отодвигая левой полупустое блюдо с тостами, и взял «сестру» за запястье, внимательно глядя ей в глаза.

Знать бы, выплакалась ли она уже одна, там, у себя, знать бы, что она рассказала Дениске, знать бы… но он НЕ ЗНАЛ!.. Отпустить сейчас? Так, одну, опять просто отпустить? Как отпускал всегда, когда она, потерянная, бродила по дому в думах о Гордееве. Не трогать, как не смел коснуться, когда она просыпалась ночью от одного и того же кошмара, убивающего её родителей? Но ведь, вспомни, Глеб! Сколько раз ты хотел подойти, обнять, сколько раз ты пытался. И всегда холодная стена. Ты думал, счастье с НИМ изменит ее? Так и есть. Но рана, нанесенная ИМ же, изменила её ещё больше! А тебе она не доверяла никогда…

Лера попыталась высвободиться. Глеб не дал:
— Так что там, с Гордеевым? Поссорились? Так все ссорятся. Обидел? Так ты всегда знала его взрывной нрав. Ну? Что?
— Это все не важно, Глеб. Пусти, я устала и хочу спать!
Надо отпустить. Надо. Но тогда зачем нарушен этот мир в её глазах, мир, который только-только установился в них от его подарка? Рано. Спешишь, Глеб. Слишком спешишь!
— Ладно, Лера. Как хочешь… — Глеб отодвинулся, разжал пальцы. Обида проскользнула в движении его рук, в характере сжатости губ…
Дениска не выдержал и по-детски в сердцах крикнул на сестру:
— Лер, ну что ты как маленькая? Глеб тебе не чужой! А ты заладила «не важно, не важно», — он скорчил гримасу, передразнивая её, — либо рассказывай, либо не начинала бы уже! Сама мучаешься и других изводишь!
И он, схватив ракетки, ткнул сестру в плечо и выбежал из кухни. Лера с обиженным выражением лица проследила за братом и, встав, наконец, из-за стола, взяла чашку отнести её в мойку.
— Гордеев изменил мне, Глеб. Потому это всё уже не важно. И давай не будем об этом, — её лицо снова стало стальным и непроницаемым.
— Изменил? Быть не может!
Вопрос — удивление. Утверждение — уверенность.

— Я просила, давай не будем. Или я уйду, — Лера недовольно обернулась на «брата».
Всё же очень трудно быть рядом. Очень трудно контролировать голос, дыхание, сердцебиение, держать на лице маску, и говорить ложь…
— Нет, Лера, БУДЕМ! — Глеб встал и подошел к ней ближе, оперся на стойку бара, держа в руках чашку недопитого чая. Она рванулась уйти. Но Лобов быстро поставил чашку на барный столик и схватил её обеими руками за плечи.
— Чехова!!! Чёрт. Прости! Гордеева! Погоди!
— Глеб, хватит. Отпусти меня. Ты ничуть не изменился. Все опять решаешь силой! — она сощурилась и с вызовом смотрела на него.
Его глаза стали холодными и колкими:
— Ты тоже, я смотрю, ничуть не изменилась. Так же бегаешь от тех, кто… любит тебя и хочет помочь! Дениса, видать, послала так же как меня? А?
Детская, старая детская привычка добиваться её внимания, язвя и причиняя боль, сработала и сейчас, хотя из сознания этот тип действий Глеб давно и тщательно вытравил.
И неожиданно для него Лера обмякла:
— Глеб… прости… я не хотела обидеть. Я знаю… что ты… что вы… меня любите… и хотите помочь. Но я оч.устала. Да и ты с дороги. Я не хочу ничего обсуждать. Я взрослая и… мне сейчас, честно, не-до-вас!
Глеб смотрел на неё и понимал, что что-то получается… у него что-то получается… Слабая ниточка… контакт… есть контакт! Но… вопрос… что будет с ним, этим контактом, утром?

Внутри была такая жгучая нежность и жалость, что хотелось обнять её, разделить с ней тепло, и чтобы она разделила с ним холод. Но этого не будет.
Он отпустил её плечи. Не отошел, совсем эгоистично надеясь, что она пойдет, уткнется в его грудь. Где — этого нельзя! — так бешено бьется его сердце. Лера прошла мимо него, совсем как раньше, опустив голову и глаза в пол. Он поймал её руку, развернул немного и хрипло, почти как тогда, когда они прощались 4 года назад, сказал, ибо не знал, что говорить, а ничего не сказать просто не мог:
— Лер… всё будет хорошо… слышишь? — Она, не отнимая руки и не глядя на него, упрямо покачала головой:
— Нет, Глеб. Не будет.
— Лер…
— Глеб, у меня болит голова. Поговорим завтра, — и она, так же не глядя на него, мягко вынула руку из его пальцев и ушла наверх.
Он остался доедать бутерброды, мыть посуду и… приходить в себя… Кроме ночи ранения, когда она обнимала его голову, кроме её улыбок, когда он лежал в реанимации… это был один из самых важных и счастливых дней в его жизни. Не смотря ни на что.

Денис спустился вниз, как только услышал, что Лера закрылась в «своей» комнате. Глеб устало дремал на диване в прихожей. Трудный был день. Ведь половину его он провел в обществе «виновника торжества»… Гордеева. А теперь нужно было понять, что было с Лерой, между моментом, когда она узнала об измене, и моментом, когда он увидел её стоящей в жёлтом электрическом свете у косяка…
— Глеб! Э-э-э-й, Глеб, ну как тут у вас? — Денис шептал и легонько тряс брата.
Глеб открыл глаза.
— «У вас», — передразнил он, — У ВАС тут как дела? Пойдем прогуляемся. Хотя нет… мало-ли-что… давай на кухню. И притащи… шахматы что ли… шахматы, музыку… И расскажешь мне все.
— А шахматы зачем? — не понял парнишка.
— За тем! — потрепал его по вихру Лобов, соскучившийся по такой ласке с родным человеком, — вдруг Лера придет. И что мы будем сочинять? Что я тебе сказку на ночь рассказываю?
— А… клёво ты придумал… Я мигом!

Глеб достал пепельницу, поставил на стол. Вытащил сигареты и закурил.
Почему так получается, что, выбрав какой-то путь, потом почти невозможно свернуть с него? Он был плохишом. Потом мерзавцем. Кому какое дело — почему? Кому какое дело, что при этом чувствовал он, и что так извращённо пытался доказать всем и, прежде всего, себе? Потом в один какой-то миг… предсмертного ли признания ей в любви, счастья ли её объятий тогда же, в миг ли остановки сердца… или иной… он увидел другой путь. Он ступил на него… Но кто заметил это? И кто придал этому значение? И вот потом, из всех возможных дорог он выбрал эту, единственную, которой мог гордиться. Дорогу — БЕЗ НЕЁ… И шел этой страшной одинокой дорогой… и вернулся сюда, чтобы продолжить путь по ней… Но как хочется свернуть!.. Просто попробовать!.. Какое там…

Предположим, не было разговора с Александром сегодня. Предположим, эта измена убила в его Лере любовь… Даже простой человеческий контакт с ней выходит у него криво… И не срабатывает ничего. Потому, что та, первая, дорога была тупиковой… И не он на ней оставил след… а она на нём оставила свой пепельный отпечаток… «Дороги, которые мы выбираем»… что-то выберет сейчас Лера?.. и как же… помочь ей?..
И пересилить… пересилить искушение сыграть в свою пользу… и вернуться на тот… прежний путь не только в её глазах… но и в своих собственных тоже?..
«Там, откуда я вернулся, все представляется в несколько ином свете», — сказал он однажды любовнице Гордеева, желающей его в союзники против союза хирурга и студентки. И устоял на только что обретенном асфальте.

— Да не выплакалась она. Ну, может, конечно, выплакалась, пока шла сюда, я не знаю. Но при мне не плакала. Сидела, смотрела в одну точку. Молчала. Не рассказывала ничего…
— Понятно… плохо… видимо, шок не прошел. А как они вобще… жили-то? — Глеб потушил очередную сигарету и выдохнул дым вверх. — Шах. Ты за партией-то следи, давай, гроссмейстер. Совсем без меня форму потерял, я смотрю!
— Да как жили? Жили и жили. Он на работе, она на учебе. Потом подрабатывать начала. Но не у нас, ну, т.е., не у папы, а во второй городской. Ассистирует на операциях. Ну, и Гордеев, иногда, берет её на свои, в мозгах ковыряться, брр!
Денис сделал ход.
— Детей что нет? Некогда или?.. — Глеб не смог закончить. Он впервые представил, что его Лера могла сделать аборт. Это было немыслимым. Это было неправильным… Это было невозможным.
Денис удивленно вскинул брови на брата и тут же уткнулся в доску опять.
— Да не знаю я, если честно. Некогда, наверное. Вот выучится Лерка, тогда… — он не закончил. Потому что ТЕПЕРЬ было совершенно не ясно, что это за «тогда»… и есть ли у их сестры и её мужа это общее «тогда»…
— Скажи мне, Динь. Почему ты мнЕ позвонил? — задал Глеб Лобов всё это время подспудно волновавший его вопрос.
— Ну… как же… — не нашелся, что ответить Денис.
— Почему не родителям, не Вике… не знаю… не Пинцету… Почему мне? Ведь Тулуза не только территориально дальше Реутова, Москвы и Новосиба… Ведь я… я же… последний человек, от которого твоя сестра примет помощь. М?
— Глеб… ну, я не знаю телефонов Вики и Пинцета… родители только хуже всё сделают… сбежит ещё, ищи её потом… а ты… ты же любишь её… ну… ты же наш брат… без тебя я не знал, что делать… И я просто растерялся… Она весь день просидела в комнате. Есть не ела, пить не пила. Не разговаривала.

На словах «ты… ты же любишь её» оба внимательно посмотрели друг на друга. Но оба сделали вид, что поняли фразу так, как она задумывалась, т.е. в контексте продолжения «ты же наш брат».
— Я был у Гордеева, — резко сменил тему Лобов, так что Денис даже забыл, куда собирался поставить слона.
— Когда успел? Ну и?..
— «Ну и!» — Глеб встал из-за стола и открыл отцовский бар. Подумал секунду. Подержал коньяк и поставил обратно. Трезвому-то трудно справляться с эмоциями. Пить нельзя. Ни за что нельзя.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-10-27 19:29:37)

16.06.2012. Суббота, день. Россия, Реутов

Еще в автобусе Глеб продумывал алгоритм действий. Его всегда отличала способность быстро ориентироваться в ситуации. Но, чтобы ориентироваться, нужно эту ситуацию знать. А он знал только невнятное Гордеев Лерке изменил. Про Леру можно было не спрашивать, если она не изменилась совсем уж круто, ее реакция была понятна Лобову-младшему с погрешностью в сотые доли процента. Но он спросил. И получил ровно ту картину, которую мгновенно нарисовало его воображение. Причем, зная Леру, можно было предположить, что она что-то не так поняла, ей показалось или она поверила людям типа его любимой матери или Нины… Но, зная Гордеева, можно было бы и поверить Лере.
Глеб осознавал, что от Леры сейчас для него мало толку в плане прояснения ситуации. Нужен был второй участник драмы.
На мгновение Лобов почувствовал себя как тогда, в больнице, когда он — благодарение Небу — смог подтолкнуть счастье, лежащее на пороге любимой за этот самый порог. Но парень не был наивен и понимал, второй раз снаряд в одну воронку не попадет. И все же сначала нужно было поговорить с ее мужем. Он купил новую симку, позвонил в больницу. Александра Николаевича там не было. От Дениса Глеб знал, что живут Гордеевы на квартире хирурга. И поехал туда.
Саша открыл не сразу. Настроение было ни к черту. Он не спал больше суток, скурил месячную норму сигарет.
Когда за отрывшейся дверью Глеб увидел его, он уже знал, как поступит.
Когда за той же дверью Гордеев увидел Лобова-младшего, он рассмеялся и покачал головой, опершись поднятой рукой о косяк:
— Хо-о-о! Какие люди! Прилетел, значит… интере-е-е-есно. Ну, здравствуй, Глеб Лобов. Доктор Глеб Лобов, если не ошибаюсь? Даже любопытно, что ж ты мне такое сказать-то пришел!
Глеб холодно посмотрел на родственника:
— Не ошибаетесь. Войти-то дай, — с едва уловимым превосходством произнес он, мысленно добавив язвительное «светило реутовской хирургии».
Он уважал Гордеева, как хирурга, как человека спасшего ему жизнь. Когда-то… он смог взглянуть на него глазами своей «сестры», поверить, что не такой уж плохой человек этот самодовольный самоуверенный тип. И трудно было бы не поверить в это, видя то счастье в глазах Леры, когда она улыбалась Саше, то счастье, которым не смог наполнить ее глаза он сам. Ее уверенность в нем, ее спокойствие рядом с ним сперва пробуждали ревность, потом только горечь собственной несостоятельности и, тем не менее, веру в то, что все правильно. Правильно отпустить ее именно к нему.
— Ну, проходи, — Гордеев отступил в сторону, пропуская гостя, — как я вижу, с корабля на бал, т.е. сюда. По такому случаю могу предложить коньяк!
Глеб прошел в комнату, следуя направлению вытянутой руки хозяина. Сел. Гордеев, руки в карманах домашних штанов, вошел следом. Встал у двери. Глеб посмотрел на него примерно как в больнице, когда они вели речи о коте:
— Садись. Садись-садись. Разговор у нас до-о-олгий будет.
— Да, что уж долгого? — Александр Николаевич сложил руки на груди и сел напротив Глеба, — одно из трех. Дай-ка подумаю… «Доктор Гордеев, ты…» (тут на выбор много разных слов, но, допустим) «скотина, как ты мог?» Или (те же слова на выбор) «Теперь оставь ее в покое, я сделаю ее счастливой», или… — Гордеев задумался, — Ну, значит два варианта. Я угадал? — Он издевательски улыбнулся, глядя на молодого человека.
— Да хватит ерничать-то, Александр Николаевич. Я понимаю, что это Ваше привычное состояние. Но, может быть, научитесь уже, наконец, признавать свои ошибки, хотя бы для разнообразия, и поступать по-мужски?
-У. Мы опять на Вы. Понимаю. Ты у нас любитель поучить всех жизни. Только, видите ли «ли», дорогой мой доктор Лобов, жизнь, она штука сложная, и Вы в ней не понимаете ни-чер-та. А чтобы давать советы мне, или, — хирург наклонился к Глебу корпусом, — Лере, стоит сперва поучиться жить самому.
— Вот Вы опять и не угадали, мой дорогой «зять», — Глеб сам не знал, почему у него нет сейчас ненависти или сильной неприязни к собеседнику. Его собственный тон был выбран под стать Гордеевскому. Только и всего, — Учить Вас жизни — Боже упаси! А что касается твоих вариантов… Я пришел за другим.
Лобов стал серьезен. Он снял обе руки со спинки дивана, на которой они лежали, придавая позе Глеба намек на самоуверенность, граничащую с хамством, наклонился корпусом к собеседнику:
— У меня к тебе один вопрос. А уж дальше — как пойдет.
— Интересно, — усмехнулся мужчина, — У меня устойчивое дежавю. И какой же?
— Ты ее любишь? — Лобов-младший внимательно смотрел нейрохирургу в глаза.
Гордеев вдохнул носом, посмотрел на потолок. Потом снова на Глеба:
— Люблю. Что дальше? — просто ответил он, в свою очередь став серьезным, так же внимательно посмотрел в лицо гостя. И с удивлением заметил, как расслабился молодой человек, как напряжение ушло из его позы и взгляда.
— А дальше налей коньяка. Грамм 50. Мне еще домой ехать, комедию ломать.
— Ну, как скажешь, — Александр Николаевич изобразил на лице нечто, означающее «хм» и встал идти на кухню, — закуски только нет. Впрочем, есть шпроты.
— Шпроты подойдут. Не на голодный же желудок пить. А оливки, что, уже кончились?

Глеб смотрел на свадебную фотографию Леры, стоявшую на шкафу. Счастливая. Улыбающаяся. Широкое лицо с ямочками на щеках, обрамленное чуть завитыми локонами. В светлом пиджачке. Огромные блестящие глаза. И дурашливый радостный Гордеев рядом. Грусти не было. Боли не было. Как-то ровно воспринимал он все окружавшие его предметы. Интерьер ЕЕ дома… Заметил, что рядом лежат несколько фотоальбомов. Видимо, врач за эти дни не раз перелистывал их, в раздумьях. На эти его слова Гордеев выглянул из кухни и удивленно крикнул:
— Откуда ты знаешь про оливки-то, Лобов?
— Я умею наблюдать! А еще, не поверите, я умею слышать женщин, — последнее было сказано уже не очень громко, растянуто, почти под себе под нос, но тем не менее фраза была услышана.
— Самоуверенное заявление, Глеб Олегович! — хозяин поставил перед гостем стакан и бутылку. Из подмышки вынул банку шпрот, из кармана открывашку.
Глеб выпил залпом, рукой достал пару рыбин.
— Так, что ты хотел-то? — Александр наблюдал за процессом трапезы, не участвуя в нем.
— Погоди. Дай дожевать! — Глеб красноречиво повел глазами, он собирался с мыслями.

Все, как он и предполагал. Т.е., судя по словам Гордеева, тот уверен, что про измену Лобову известно. Это было хреново. Значит, надо полагать, про нее знает вся областная больница, и, может быть, даже полгорода.
Опять этот человек подставляет Леру под удар сплетен и слухов.
Молодой человек зло сжал шпротину зубами. Но самым важным было то, что студент не ошибся, Гордеев любит ее. Оставалось понять, как все случилось.
— Рассказывай, — Глеб достал сигарету.
— Что рассказывать-то? — Гордеев пододвинул ему пепельницу и закурил сам.
— Окно еще открой, дышать нечем. Рассказывай, как дошел до жизни такой, что Лерке изменил, — Глебу было все равно, как начинать. Можно было и так.
Хирург открыл форточку, положил на нее локоть и выдохнул дым на улицу, продолжая молчать.
— Глеб. Хочешь узнать — спроси в больнице. Степанюга с радостью тебе все расскажет. А у меня что-то желания нет изливать перед тобой душу. Так что давай, доедай шпроты и…
— На тебя мне наплевать. Я тебе благодарен за то, что с того света вытащил, но мне на тебя плевать. И всегда было. Мне вот только не наплевать, что женщина, которую я… которую ты говоришь, что любишь, сидит сейчас в МОЕМ доме. У себя в комнате. Молча смотрит перед собой. И не плачет. И мне не наплевать, что ее брат двое суток смотрит на это и ничем не может ей помочь. ПОТОМУ ЧТО ТЫ!.. — Глеб сжал зубы.
Гордеев обернулся, усмехнулся:
— Значит-таки, ты уже был дома…
— Да, не был я дома, Саш. Не был. Я к тебе вот приехал сперва. Поговорить. Денис меня вызвал. Лерка не знает ничего. А Леру я просто… очень хорошо знаю. Знаю, как она реагирует на твои… выходки. А чего я НЕ знаю, — все это Глеб говорил, смотря на стекло стакана в руках, а теперь взглянул на стоявшего у окна, — так это того, что конкретно у вас произошло
Глеб спокойно, медленно поднял стакан и посмотрел на хозяина сквозь него.
— Денис вызвал, и ты приехал — спаситель и защитник ячейки общества! Много на себя берешь, — Александр опять усмехнулся.
— Да ничего я не беру, Саш, — Глеб встал, — не клеится разговор, я посмотрю. Что ж. Может ты и прав. Может, действительно, стоит узнать все в больнице. Передам от тебя привет Семену Аркадьевичу.
— Да, погоди… — Александр догнал Глеба в дверях. — Ну, черт его знает, сам не понимаю, как так вышло…
Лобову ну очень хотелось съязвить фразой из «Брильянтовой руки» («упал, очнулся — гипс»?), но не стал, чтоб не спугнуть откровенность…
Он молчал.
Гордеев запустил обе руки в волосы, наморщил лоб, выражая растерянность и раскаяние.
— Лера ночевала в квартире родителей. Делаем там ремонт, знаешь, наверное, вот она и задержалась, придумывала, как мебель расставить, туда-сюда. Ну, а я, как водится, в больнице. Дежурство-то сдал, да… Привезли пацана. Ранение в голову… — врач зажмурился. Глеб ждал. — Ну, в общем, не спасли парня. Времени не хватило… Пока снимок делали… пока что… И трепанацию сделали аккуратненько… еще бы минут 20.
Нейрохирург сжал кулак и втянул носом воздух.

Глеб вспомнил, как, впервые препарируя труп, еще здесь, в морге московской больницы, на практике, думал, что не хочет быть хирургом именно потому, что не желает испытывать чувство вины и бессилия при неудачной операции. И вспомнил, как год назад, в Тулузе, на операции, где он ассистировал, умерла женщина. И то чувство пустоты и безысходности. И еще удивления как же так может быть внутри. Гордеев был опытным врачом. На его столе это был не первый случай неудачи. Но как бы ни были циничны хирурги, смерть невозможно перенести без душевных переживаний. Тем более, если ты почти гений и привык побеждать. И сейчас Глеб испытывал жалость. Он понимающе кивнул. Даже не мелькнуло мысли съязвить по поводу самолюбия и репутации. Хотя такой чувствительности от Гордеева Глеб никак не ожидал.
— А потом ты напился и проснулся в объятьях прекрасной незнакомки, — Все же подытожил он.
— Не совсем, но в общих чертах, да, — Саша, не глядя на Глеба, мотнул головой в знак согласия.
«Боже, как банально!!» — подумал Лобов.
— Она кАк узнала? — уточнил он
— Домой пришла утром., а я… — хозяин развел руками.
— Опа… а ты больший идиот, чем я думал! — Глеб поднял брови и смутно почувствовал злость, — И ты, конечно, ничего ей не объяснил.
Это было утверждение, а не вопрос.

«Неужели за 4 года нельзя было понять, как важно для Леры знать причины? Неужели ты так и не научился объяснять ей что-то, кроме медицины?»
Глеб недоуменно смотрел на хирурга.
«Неужели трудно понять, чтО сейчас там думает Лера?»

— Абсолютно верно, доктор Лобов. И, честно говоря, не представляю, как бы это было возможно, — врач, покачивая головой и пожимая плечами, улыбнулся, но эта улыбка говорила о боли и сожалении.
— Надеюсь, незнакомка, хотя бы, была действительно незнакомкой? — яд просочился сквозь усмехающиеся губы против воли говорившего.
— Действительно была незнакомкой, — хозяин, сложив на груди руки, кивнул, — Первый и последний раз. И не повторится.
Он улыбнулся тому, что играл роль оправдывающегося школьника:
 — Ну? Ты все узнал, что хотел? — Гордеев уже немного жалел о недавней откровенности. Чувство собственной вины не давало ему думать о том, что Лера захочет его слушать, простит, вернется. Он предпочитал загнать это чувство со всем прочим подальше в подсознание. И он испытывал неприязнь к Лобову. Потому что чувствовал, что тот может вырвать контроль из его рук. А Гордеев не привык отдавать первенство кому-либо.
— Нет. Мне бы еще очень хотелось знать, что ты собираешься делать. Если вообще что-то собираешься делать.
Глеб отошел от входной двери, развернув корпус к собеседнику.
— Полагаю, ты хочешь, чтобы я поговорил с Лерой? Так вот, я с ней поговорю. Всё?
— Когда?
— Когда поговорю?. Ну… — мужчина сделал задумчивое лицо, положил руки в штаны, — когда придет время, надо полагать. Он слегка покачался на пятках, исподлобья глядя на несносного непонятно что мнящего о себе выскочку. Который, кажется, все же самонадеянно и неуклюже намекал на помощь.
— А чтобы Вы не сомневались, мой дорогой. эээ. родственник, я Вам объясню. Я люблю твою Леру. Это раз. Лера любит меня, это два. Мы живем с ней вместе четыре года так, как ты, Глеб, не прожил с ней всех семи, или сколько там она у вас жила. И я говорю, — Гордеев мотнул головой, не давая побелевшему Лобову ничего сказать, — не о, — следующее слово было сказано медленно и по слогам, глядя в глаза, — сексе, я говорю об общении. Поверь мне, я знаю свою жену. Я знаю, что она сейчас сидит у Дениса дома, смотрит в одну точку и не плачет. Я знаю, что ей плохо, она дуется. Это нормально в такой ситуации. И еще я знаю, что слушать она меня сейчас не будет. Нужно время. И тебя она тоже слушать не будет. Так вот. КОГДА ПРИДЕТ ВРЕМЯ, Глеб, я с ней поговорю. Твое дело, — Гордеев развел руками, — мешать мне или помогать.

Все это Александр Николаевич говорил спокойно. Обычным своим тихим голосом. И это выводило Глеба из себя. Но, как и тогда, в больнице, когда он понял, что хирург решил-таки «не мучить бедное животное», он немного воспринял от собеседника спокойствие.
— Странная какая любовь. Как жаль, Гордеев, что ты не видел ее доведенной тобой четыре года назад. Тогда-то ты тоже ее уже любил? Вот только, какая незадача, она-то в этом почему-то не была уверена! Мешать или помогать тебе? Зачем? Такими методами ты сам угробишь свой брак. Только мне не это нужно.
— Конечно, какая самоотверженность, тебе нужно, чтоб Лера была счастлива. Угадал? Угадал. Пойми ты, мальчик, я знаю твою… хм… сестру. Выплачется и сможет воспринимать мои слова. Передумает всякое, станет готовой к разговору. А теперь серьезно. Не знаю, зачем ты приехал, действительно ли ей помочь, или свою выгоду устроить, черт вас, Лобовых разберет. — Гордеев взял Глеба за плечи. — Пусть выплачется. Или выговориться. Тебе, Денису, Вике — кому угодно. Все, что ей сейчас нужно — это разрядка. Захочет — может на меня накричать. Но от меня она сейчас будет прятаться. Ну, хорошо я ее знаю? Я вины с себя не снимаю. Прощения себе у тебя не прошу. Знаю, сам дурак. Больше мне, Лобов, сказать тебе нечего.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-10-27 23:05:43)

16.06.2012. Суббота, ночь. Россия, Реутов

Глеб лежал на не застеленной кровати, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Тишина. Приходится слушать мерные удары собственного сердца и ощущать ребрами и кожей его сокращения. Темнота. Белой плоскости над головой не видно. Просто знаешь, что она есть. И что она — белая. И только свет от фонаря за окном, просочившийся сквозь ткань занавески, рассыпанный пыльцой фей по стыку стены и потолка, пытается играть светотенью густых очертаний предметов. Так и внутри — темнота… И приходится идти на ощупь, отгоняя красно-жёлтые пятна от напряжения в глазах. Сна нет. Есть усталость. Есть тепло. И тревога.
Глеб положил руку на грудь, коснуться образка. И вспомнил о шраме. Рана давно не болит. Но с новой силой вспыхнувшее пламя выхватило из темноты заплаканное лицо Леры с темными струями туши на щеках, прижимающееся к его голове…

Блаженство ласки и освобождения от маски.
Блаженство признания и прощения.
И легкая позёмка страха смерти…

Внутри холодом ёкнуло что-то, сжимаясь.

Её улыбка ему, когда он остановил машину у кафе после неудачной попытки встречи с оценщиком квартиры её родителей, в залог под которую она собиралась брать в банке кредит для операции Дениса. Как жаль, что что-то спугнуло её, и они уехали домой…
Её улыбка ему сегодня, когда он отдал ей промыслом Божьим посланную ему книгу…

Глеб моргнул, зажмурился. Качнул головой, переводя взгляд на светлые блики на стыке стены и потолка. Но и там всколыхнулась память об её объятиях.
ТА ночь, её свадьба, сегодня…
Он гнал воспоминания отрочества, юности, сегодняшнего вечера. Но память настойчиво стучалась в широко раскрытые глаза.
«Глеб, остановись. И так полыхает слишком близко. Если уступишь эмоциям сейчас, ничем не сможешь ей помочь».
Глеб сжал рукой покрывало в кулак.
«Счастливчик Дениска»… — в который раз с легкой тоской подумал он, прервав себя на этом имени, не дав вспомнить в таком же контексте своего бывшего руководителя практики.

Глеб сел. Надо думать, что делать дальше. Он всё прокручивал в голове диалог с Гордеевым…
В горле стояли льдом резанувшие его слова Саши: «Мы живем с ней вместе четыре года так, как ты, Глеб, не прожил с ней всех семи, или сколько там она у вас жила. И я говорю об общении».
Всё было правдой. Постоянные ссоры, стычки, инициированные им… Постоянные подколы, ирония и злоба, за которой… Ну кто за этим всем мог видеть измученную уязвленную душу?
И на фоне всего этого попытки помочь, когда ей было по настоящему плохо, воспринимались с недоверием… Он как наяву снова увидел её насмешливый взгляд, усмешку, презрение…
Пропасть между ними. Сам виноват.
«Я вины с себя не снимаю. Прощения себе у тебя не прошу. Знаю, сам дурак»,  — всплыли вчерашние слова Гордеева.
«И я не снимаю вины с себя», — Глеб сжал голову руками.

Так что же он делает здесь, в полуметре от нее? Зачем он приехал снова в этот город, когда теперь уж точно не может помочь? Он уехал ведь не потому, что желал избавиться от того, что составляло его жизнь последние лет 6. Он уехал, когда понял, что вся его забота и поддержка даже в отсутствии Гордеева на столько ничтожны по сравнению с просто наличием в её жизни Саши… что… ничего не изменится для Леры, останься он в Реутове, уедь он в Тулузу. Так второй ли шанс дала ему жизнь? Шанс быть счастливым с ней? Или второй искус не оступиться, устоять на однажды выбранном верном пути и помочь на развилке дорог той, которую любил?

Можно ли столько лет любить ее? Не видя четыре года, можно ли? Может, это уже диагноз, и нужно к старику Филюрину?
Четыре года любовь таилась, не имея путей проявиться. Ослабевая без кислорода. Он примерно мог предположить, что сказал бы Ефим Андреевич, он понимал, что скажут другие. Он лечился разлукой, как раньше лечился злословием…

Опять мысли текли не те, не так, не о том. Он заставил себя вспомнить момент, когда впервые отпустил её для себя. Кабинет главврача областной больницы, по совместительству — его отца. Сын в который раз пытается поговорить с ним. Ему необходимо это знать. Знать, как его семья зародилась… Ведь мама — студентка отца, на 12 лет моложе. Почти так же история, что у его Леры… И, уже задавая вопрос, он был готов к ответу: родители прошли сквозь непонимание и пересуды и остаются вместе…

А ещё Глеб вспомнил, как Олег Викторович тогда опять не понял его… не увидел, как сын нуждался в нем… Как всегда…
Этот нелепый вопрос-предостережение про любовь к несовершеннолетним!
Но.
И, слава Богу, что не понял! Не нужно никому знать о его чувствах. Это только его дело. Его проблема.

А потом… Лобов-младший выуживал из памяти мгновения… счастливые лерины глаза, когда она смотрела на хирурга… улыбка — всегда ЕМУ, а не Глебу, не Рудаковскому… Вспомнил состояние собственного счастья, когда Гордеев заставил Леру улыбнуться на одном из первых занятий… когда все ещё было так невинно… и он не ревновал и не боялся её потерять…

Ради этой улыбки приехал он сюда… ради этих глаз…

Он сам не знал точно, когда поверил ей в её выборе… Когда почувствовал, что в этих слишком странных, нелогичных, неромантичных и приносящих много боли Лере отношениях между студенткой и куратором… было что-то на столько настоящее… на столько необъяснимо прочное… что он никогда не смог бы разрушить, чтобы занять хоть когда-нибудь место Гордеева в её сердце. От этой внутренней уверенности Глебу не было легче. Она угнетала безысходностью. Но после ранения, когда он раскрылся, наконец, снял с себя мучившую его и её маску колкости, льда и яда и сказал ей, что любит ее… и после того, самого трудного в его жизни, прощания с Лерой… появилась странная сила. Сила жить дальше, продолжая любить, принимая нелюбовь, не защищаясь от боли масками, и не оставляя ту, что не смогла ответить на чувство.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-10-27 23:07:29)

Глеб. Мысленно - Лере

Пристрели, как загнанную лошадь,
Этим взглядом холоднее льдин…
Ну, зачем мне волосы ерошишь,
Что полны запрятанных седин?

Для чего улыбками коснулась
Полосы от скальпеля в груди?
Чтобы снова болью полоснула
Мысль о том, что скоро уходить?

Или нет… продолжи эту пытку —
Притворюсь, как прежде, до конца,
Что не твой портрет на сердце выткан,
Улыбнусь всей маскою лица…

Я ведь сам стремился к этой муке,
Чтоб связать разорванную нить…
Чтоб тебя вернуть в родные руки…
Чтобы ты смогла продолжить жить…

Помоги мне, подскажи намёком,
Как тебе помочь в беде твоей?..
И не будь… так ласково жестокой…
Или нет… пожалуйста… убей…

6/7/8

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-06-23 17:51:53)

Глеб. Второй вечер после приезда.

Все. Устал. Не могу. Опускаются горестно плечи.
Прижимаю ладони к невидящим тусклым глазам.
Это только второй. Из недели. Убийственный вечер.
Я молчу. И не знаю, что можно сказать.

Ты закрыта в себе. Не пускаешь стороннего взгляда.
Отражаешь слова, словно я их спустил с тетивы.
И на мертвенно-бледном лице яркой краской помада —
Словно спекшейся крови струя вместо пухлой губы...

И две впадины глаз, вместо вишен блестящих как звезды.
Там, внутри, — пустоты оглушающий ужасом вой.
Я пытаюсь согреть. Ты ведь так до предела замерзла.
Но меня словно нет для тебя. Ты уходишь волной,

Исчезаешь в песке, истончаешься в брызгах тумана.
Я отчаянно жду возвращенья воды к берегам...
Ты идешь одиноко в сетях лабиринтов обмана…
По осколкам любви, что ты так горячо берегла...

Я продолжу молчать, если ты не готова к общенью.
Мое время уходит… ну, что ж... значит, пытку продлю...
Пытку горем твоим, не познавшим блаженства прощенья...
Я смогу. Я не сдамся. Я рядом... Я… просто... люблю…

8/7/8

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-06-23 17:42:27)

17.06.2012. Воскресенье. Ночь.

Снова бессонная ночь в её комнате… Короткая, тёмная, страшная. Глеб устал почти до предела…

Утро было трудным. День — полным тихого семейного счастья: Лера забравшись с ногами на диван младшего брата читала конспекты, Денис по длинному списку билетов искал в интернете обведённые сестрой темы, Глеб сидя на полу у ног Гордеевой-Чеховой на втором ноутбуке по памяти набивал всё, что знал по вопросам он сам. Потом они с Денисом по очереди паломничали вниз за перекусом (Глеб уверял, что ячменная каша позволяет увеличить работоспособность мозга в 1,5-2 раза, а морковь с сахаром и сметаной незаменимы для его питания, особенно в моменты серьезной нагрузки).

А ещё было много добрых шуток и взаимных тычков, когда Лера пыталась, не подсматривая, отвечать выученное вслух. И они сошлись на том, что лучше обсуждать тему — тогда и она запомнит лучше, и Глебу будет полезно. Младший Чехов, в услугах которого под вечер студенты уже не нуждались, продолжал сидеть в своей комнате, как… объединяющее звено, некий гарант непринужденности и уюта. Он переписывался по icq с одноклассниками по поводу скорого выпускного, о котором Лера, конечно, забыла, а Глеб пока ещё ни разу не спросил. Но его легкая обида по этому поводу гасла сама собой, когда он видел улыбку сестры и светящееся счастьем лицо брата.

А потом Лера незаметно уснула. Она лежала на диване, а сидящий на полу у её головы Глеб, прислонившись спиной к подлокотнику, повторно читал ей вслух один из наиболее трудных моментов. Было за полночь. Денис дремал, положив голову на стол. Лобов не услышал отзыва на очередной свой комментарий по теме и замолчал.
— Лерка, ты спишь там, что-ли?! — поддел её он, оборачиваясь.
И, увидев спящую сестру, осёкся. Глянул на брата в метре от него, снова на неё…

Улыбнулся какой-то ласково-нежной тихой улыбкой, закусил указательный палец правой руки, созерцая устало спавшую девушку. Хотелось провести, едва касаясь рукой, по тёмным прямым волосам. Полюбит она его или нет, было сейчас не важно. Как не важным было то, что внутри неё стержнем существовал другой человек, причинивший боль, и что за её сонной улыбкой стоял сейчас именно он. Глеб просто был рядом, он просто оказался нужным сегодня… и… просто это был самый удивительный и лучший вечер за всю его жизнь. И какой же он дурак, что вечер этот стал единственным, когда мог бы быть обычным… обычным вечером всех 7 лет пока…

Просто. Счастье это — просто…

Он захлопнул свой ноутбук, тихо достал одеяло, развернул и аккуратно укрыл им Леру, едва дыша. Затем легко тронул за плечо Дениса, знаком показывая не шуметь. И увлек его из комнаты, погасив свет. Впереди у доктора Лобова была одинокая ночь наедине с самим собой, воспоминаниями, планами и… её комнатой, которая, несмотря на давящую усталость, не оставляла ему надежды на скорый сон.

Глеб снова лежал на незастеленной кровати и смотрел в потолок. Он сдался сегодня самому себе.
Просто банально и глупо сдался.
Слабак.

«А мне Саша нужен, понимаешь? Саша, не ты. Я никогда тебя не полюблю»
«Никогда не полюблю»
«Не полюблю»…

Он намеренно вспоминал эти под рёбра бьющие слова. Но не помогало. После этого вечера покоя и взаимопонимания так отчаянно хотелось верить в обратное…

Да, он приехал сюда с уверенностью в любви двух людей друг ко другу, с решимостью помочь им понять и простить друг друга, ибо они только вместе могут быть счастливы. Да, всё так. Да, он сам философствовал про дороги, которые выбирает человек, и по которым идёт не потому, что дорога такова, а потому что сердце выбрало её. Любовь выбрала. Дорогу. Вот эту. Но душа отказывалась верить и в Лерины слова, и в эту его дорогу…
Глеб, для которого всегда была важнее всего семья, Глеб, очень болезненно относящийся к разводам (когда мама отказалась принять в семью ещё двоих детей, был скандал, чуть не закончившийся разводом… мать смирилась, родители помирились, отец привёл Чеховых, и мир устоял… но этот ужас 15-тилетний подросток запомнил навсегда), закусывал губы, лохматил волосы на голове, зажмуривался… но не мог совладать с этой бессмысленной надеждой на счастье с Лерой…
Он считал, что это подло, он ведь знает, что Саша её любит, он ведь знает, что она любит Сашу… Но эта вера в избавление от перманентной тупой боли внутри была слепа и неуправляема. Она не давала практических советов, она просто вырвалась наружу после долгих лет заточения и эгоистично скручивала Лобова, надеясь превратить обратно в обезумевшего влюбленного студента ДО ранения.

И снова в усталом мозгу всплывали воспоминания…
Улыбка, прикосновение, голос, смех…
Её фигура…
Глаза глубокого коричневого цвета, крупные скулы с мазками румянца, пухлые чувственные губы…

Глеб вскочил.

Эта комната сводила с ума.
Загнанный взгляд на стол. Темный параллелепипед лампы. Он рывком включил свет. Стол цвета «орех». Пустой. Лампа, и молчащие часы. Всё. Рука нервно забарабанила по доске.
Поворот. Цветок у окна. Стоит цветок. Её нет, а он в толстой кадке. Фата занавески.
Поворот. Комод. Оперся обеими руками. Зажмурился.
Поворот. Дверь. Две ладошки выключателя — слева. Удар по обеим пластиковым пятерням. Больше света. Поворот. Стеллаж. Резное дерево. Присел рядом. На пол. Взялся за круглые рейки. Бессознательно провел рукой вверх-вниз. Так нежно, словно трогал Лерину кожу. Пыль серым цветом окрасила пальцы. Голова коснулась стены. Безнадёжно. Обречённо. Руки вцепились в колени. Страшная волчья улыбка: кругом флажки. Голова усталым рывком на грудь — всё. И тут же — яростные цунами мыслей, «что было бы»…

Что было бы, поцелуй он её сегодня? Там, у шоссе, когда, слава Богу, успел поймать? После её слов отвержения это было нереальным, и всё же, что было бы?

Глеб снова зажмурился, сжал ладони в кулак… С виска струилась тонкая нить пота. Ну, чтоб было бы? Вырвалась бы, врезала бы по лицу, убежала… и не было бы этого дня… дня и вечера, о которых он не смел мечтать… И вообще ничего бы не было… Сразу возвращайся в свою Тулузу, Глеб Лобов, и издали наблюдай, как рухнула окончательно жизнь любимого тобой человека…

Глеб вышел в залу. Свобода. Относительная. Но всё же. Достал пепельницу, закурил. Руки слегка дрожали. Ещё пару часов назад счастье казалось простым… а теперь оно снова стало сложным. Наверное, потому что сейчас, в этой зале, в той, её, комнате, не было её самой… Леры Чеховой… Леры Гордеевой…

Юноша умылся в кухне холодной водой и мужественно зашел обратно в спальню. Присел на колени перед комодом, дернул ящик на себя, надеясь, может, осталось там что-то от неё…
Рывок назад. Ещё один ящик. И еще. Комод был пуст. Четыре года — достаточный срок, чтобы Лера успела забрать все вещи, а мама не оставить воспоминаний…
Глеб задвинул последний ящик. Осел на колени, держась за верх комода обеими руками, словно за край пропасти или спасательный круг, прижался к дереву лбом.

Надо гнать эти глупые надежды. С ними он потеряет всё. И главное — Леру.

Он откинул одеяло и лег прямо в тренировочном костюме в незаправленную постель. Пусть будет свет. Чтобы он видел и знал: прошлое невозможно вернуть. Лера любит Гордеева и он, Лобов, хочет помочь ей быть с ним. Рука крепко сжимала образок и крест — дай сил.

И уже сквозь дрему он почувствовал прикосновение чьих-то рук, теплый поцелуй в лоб… Скрытые веками глаза ощутили темноту, и Глеб тут же провалился в сон, даже не успев улыбнуться.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-11-20 14:44:41)

Глеб. "Не ты".

Мне не ты улыбнешься под белой фатой,
И разделишь не ты радость детского смеха,
Моя жизень - не с теми, не так и не то.
От тебя убежал, от себя не уехал.

Мне не ты подмигнешь, если буду грустить
О тебе, вспоминая утраченный бисер
Лет, мгновений с тобой. И простишь мне не ты
Ненаписанный ворох срифмованных писем.

Было, будет и есть - только так, как всегда:
Ты и я далеки, расстоянье не в метрах...
Просто я тебе - брат. Ты мне, значит, - сестра...
"Просто"... может... так надо? не знаю... наверно...

Чтож. Неверных путей неизбежный тупик
Так ли странен? Отнюдь, хоть не менее мрачен.
Не со мной ты. Со мною не ты. Я привык.
Раз так нужно тебе. Я желаю удачи...

Ты придешь, может быть, иль позволишь прийти
Помолчать, улыбнуться, и вспомнить о детстве.
И понять, отчего разбежались пути..
Почему ты так намертво врезана в сердце.

25/7/8

Отредактировано ЧеЛо-век (2008-07-25 15:05:41)

Когда Глеб вошел в больницу, было уже около восьми. Воротник ветровки приподнят. Пуговицы расстегнуты. В руках французский зонт на длинной «ноге». Рука крепко сжимает изогнутую ручку. Слава Богу, за стенами действительно моросит. Хотя путь от машины до входа — дело полутора минут. Запах парфюма, обычно еле уловимый, сейчас заполняет все пространство вокруг. Губы согнуты в легкой улыбке. Только темные глаза блестят сосредоточенно и невесело огромными черными зрачками. Чуть сутулые плечи. Которые усилием воли Лобов заставил себя расправить.
Знакомые ступени лестницы. Колонны. Черные решетки по длинным рукавам съездов. Коричневые стеклянные двери.
Остановился между ними. Быстро оглянулся, вдохнул что-то с тыльной стороны ладони, чихнул, передернул плечами. Вот справочное и охранник. Пристальный взгляд последнего. Значит, видел.
Глеб остановился. Неприёмные часы. Но как могут не пустить его? Он — доктор Лобов. Нейрохирург из Тулузы. Сын главврача. И идет он… ну, собственно, к зав.отделения Нейрохирургии. Да. Гордееву Александру Николаевичу.
Странный взгляд женщины из справочного окошка. И за спиной уходящего доктора Лобова — шепоток.
Отлично.
Теперь нужно найти Лебедеву. Если только она еще тут работает. Хорошая добрая девушка. Простая. Не сплетница, нет. Усмешка. Просто общительная.
И тут за сестринской стойкой хирургии — знакомый худощавый силуэт Тертель. Старшей медицинской сестры, для которой все как родные.
Глеб никогда этого не понимал. А Лера звала ее теть Галей. К Лере женщина всегда относилась хорошо. Да и кто относился плохо к лучшей студентке-практикантке, приемной дочке главврача и по совместительству жене гениального хирурга и нейрохирурга Гордеева А.Н.?
Медсестра закончила раскладывать бумаги по отсекам и села. А Лобов, широко улыбаясь, направился к ней.

— Боже мой, Глеб! Какими судьбами? Или не знаешь, что отца твоего нет? Вах, какой стал франт, ну ты смотри! — усталые, подведённые, по обыкновению, бледно-зелёным, в цвет халата, глаза Галины Алексеевны сияли. Улыбка обнажала крупные ровные зубы, преображала неправильные черты лица, делая их мягче.
— Галина Алексеевна! Здравствуйте! — Глеб чуть развел руки, подошел к стойке, облокотился на нее, немного правее старого бежевого телефона, оглянулся — не задеть вечный фикус плечом, повесил зонт на левый локоть, и ответил:
— Да вот, зятя проведать пришел. Не знаете, где он? — мужчина еще улыбался, но взгляд стал насмешливым.
— Гордеева-то? Это не ко мне теперь. В Нейрохирургии ищи. Помнишь, где это?
Глеб кивнул, прикрыв глаза, выпрямился и собирался идти.
— Слушай, Глеб, — Тертель наклонилась через стойку, опираясь на сложенные руки. Глеб обернулся, чуть скучающе, выжидательно глядя ей в глаза. Она кивнула:
— Как там Лера-то? Вся больница гудит, что наше светило ей по пьяни изменил. Жалко девочку, — старшая медсестра говорила негромко, понизив голос, сочувственно смотря на студента.

Глеб замер. Стало холодно и тошно. Всё же, как и положено, больничные сплетни живы. А значит, не зря он сегодня искал в клубе бывшего однокашника, мальчика-мажора Киру. И Тертель, значит, встретилась ему не зря. Не Тонечка, конечно, но…
— Галина Алексеевна, Вы же умная женщина. А туда же! — Тертель села обратно на стул, а Глеб снова облокотился о стойку и с порицающей улыбкой покачал головой, — Вы б мне лучше подсказали, как бы этот наш больничный телеграф заткнуть, пока мой родитель не вернулся или Лерка сюда не забрела ненароком, а? — Глеб подмигнул ей. Но кулак непроизвольно сжался, концентрируя волнение в себе.
— А что, так все плохо? — старшая медсестра с сожалением покачала головой, опуская глаза.
— Да ужасно! — в полуироничной-полусерьезной манере произнес Глеб, — Не то слово! Представляете, что будет, когда Олег Викторович узнает? Он же вашего-нашего Гордеева… А Лерка…
Тертель внимательно, слегка склонив голову, посмотрела на бывшего студента и произнесла с какой-то светлой улыбкой:
— А ты, я смотрю, так её и любишь… э-эх! — в глаза, полные сочувственной печали, смотрели черные льдины… — Да не смотри ты так, тоже мне шифровщик, — женщина усмехнулась, отвернувшись от собеседника, и повела плечами, — вся больница знает!.. —
Представив, что речь об Инне, Глеб почти непринужденно заметил:
— Ну, это все в прошлом.
— Ой, Господи! Кому ты это рассказываешь? — Тертиль махнула рукой, усмехнувшись, и тронула пальцами лежавшие в стойке истории болезни. Но Глеб, сразу став серьёзным, перебил ее:
— Так что? Идеи есть?
Бледное лицо. Брови подняты — лоб наморщен. Взгляд исподлобья.
— Ну, что я тебе скажу, Глеб? Что сплетни затмеваются только сплетнями. А против сплетни о людях вроде Гордеева и твоей Леры нужно что-то совсем уж экстраординарное. — Она потрясла кистью руки, как если бы в ней был цыганский бубен.
— Это я понимаю. Например?
— Ну, — Галина Алексеевна, вздохнула, опустила глаза, — например о руководстве больницы. Об отце твоём, — выделила она последние слова и снова пристально посмотрела на Лобова.
— Я думал об этом. Это не выход.

Но кольнуло. Кольнуло внутри. Глеб снова выпрямился, положил руку на поверхность стойки, медленно переступая подушечками пальцев по ней. Поднял левой рукой зонт горизонтально полу и снова опустил. Отвел взгляд на мгновение — проследить за движением изящной черной палки.
— А знаешь что, — глаза женщины сузились и приблизились к его черным зрачкам, нос чуть сморщился, она тряхнула головой, привстав и опираясь о стойку ладонями, — может, придумать что-нибудь о тебе? Ты сын главврача, — Тертель пожала плечами и почти легла руками на белую доску, искоса глядя на него, — в прошлом известный эмммм шалопай, на целых 4 года куда-то исчезнувший… как тебе моя идейка? — Женщина довольно покачала головой и телом, продолжая опираться о стойку.
— Идея не нова. Но — что именно? Крылья пока не выросли. Рога, как видите, тоже.
Глеб улыбнулся, дескать, «не судьба».
— Ну, Глеб, мне кажется, фантазии у тебя всегда было достаточно. Ну, я не знаю, женился. Или сбежал от бандитов. Или лечишься от наркомании. Женщина снова приняла сперва положение стоя, потом положение сидя.
Взгляд больших усталых глаз снизу-вверх.

— Женился это вариант, конечно, но мелковато и недостаточно грязно. Бандиты… мы с Вами не в 90е годы. Наркомания… — Глеб усмехнулся — Какая наркомания, если после ранения меня вдоль и поперек обследовал тот же светило отечественной хирургии!
— Ну! Хэ! Когда это было!.. — Пауза. — А несчастная любовь? — Тертель вытянула губы, смакуя последнее слово, моргнула.
— Опять Вы за свое? Ну что мне, крест Вам целовать, что не влюблен я в Чехову? — Глеб рассмеялся. Несколько нервно. Но вполне правдоподобно.
— А зачем что-то доказывать? Сплетни такое дело… ну так что?.. — Тертиль улыбалась.
— Ах, давайте оставим мое бедное сердце в покое. А на счет одной из Ваших милых идеек. Не так уж вы не правы… 4 года — сро-о-ок… — Глеб выставил нижнюю губу вперед и исподлобья посмотрел на старшую медсестру.
— Т.е… наркотики?.. — Тертиль утверждающе кивнула, тонкие брови уперлись в выбивающиеся из-под салатовой шапочки волосы.
— Ну, и не только, — Лобов задумчиво посмотрел на стойку, внутренне прислушиваясь к себе. К больнице. Едва-заметно улыбнулся. Экспромт в подобных случаях, обычно, удавался Лобову лучше заготовленной лжи. Он неожиданно чихнул, доставая не очень свежего вида платок.
— Будь здоров, Глеб, на правду что-ли? — улыбнулась женщина, — или простыл после своих югов-то? —
— Угу, — неопределённо ответил парень, вытирая нос, — У меня ж действительно во Франции невеста. Хорошая девушка, с деньгами. Правда, с ребенком… — его пальцы провели по поверхности туда-обратно, коснулись выглядывающей из-под фикуса шляпки настольной лампы, — И… Вы ничего не замечаете? — Он вопросительно вскинул брови и закусил губу.

— Ничего не понимаю. Ты что, правда собрался жениться? Нннет… я ничего не замечаю, Глеб. Где? — Тертиль, привстав, смотрела на его руки, ища глазами кольцо.
Кольца не было. Кожа на кистях была немного раздражена.
— Ну как же? — Глеб говорил медленно, продолжая смотреть на чуть отпрянувшую от стойки женщину, — Расширенные зрачки… — многозначительно протянул он, как бы подсказывая.
Тертель села. И громким шепотом спросила, наклоняя голову:
— Ты… наркоман?.. Героин?
Глеб усмехнулся, положил руки, на стойку и голову на них:
— Галина Алексеевна. Как плохо Вы учились в институте! Фу! Героин это грязный наркотик. Наркотик шпаны и бедноты. Другое дело кокс! — Глеб извлёк из кармана маленький прозрачный пакетик. Огляделся и помахал перед носом потрясенной женщины. — К тому же, у героинщиков зрачки сужены.
— Кокаин? Глеб! Да ты с ума сошел? С этим — в больницу! — Громкий шепот стал совсем тих. Тертель говорила почти одними широко растягиваемыми губами.
— Он, родимый, элитная дурь золотой молодежи! — Глеб развязно чмокнул пакетик и положил его мимо кармана.
— Глеб, ты серьезно что-ли? Или это опять твои шуточки?
Глеб причмокнул, «понимайте как хотите» — и шагнул в сторону коридора. Но потом обернулся и негромко бросил:
— Отличная штука. Жаль, эффект недолгий и дорогая, зараза. Но настроение поднимает! Рекомендую. Заскучаете тут — обращайтесь. Угощу, — Глеб подмигнул, — если денег хватит.
Тертель вышла из-за стойки, сделав несколько шагов вслед, и негромко крикнула вдогонку:
— Глеб! Не шути с этим!
— А то что? — обернулся в коридоре Глеб, — в угол поставите? — и зашагал дальше.
Тертель повернулась к стойке и увидела на полу маленький полиэтиленовый пакетик с белым порошком внутри.
— Ничего не понимаю, — пробормотала она, поднимая «улику», — шутит он или серьезно. Надо будет с ним поговорить, пока отцу не донесли.

И тут справа и сзади Старшая Медсестра услышала взволнованный вопрос стоящей с подносом с градусниками подчиненной:
— Галина Алексеевна! А чтО это? Это что Лобов-младший был?
— Лебедева! Ну, а тебЕ что тут?! — Раздраженно почти рявкнула Тертель и тут же более мягко добавила — Да-а-а, Глеб. Гордеева искал. А ээээто… так. Ну, чего встала? Садись, отмечай в журнале, а я пойду в лабораторию схожу… —
— Зачем? — испуганно-удивленные глаза выглянули из-под челки.
— Ну, Жукова просила поторопить анализы Городец.
— Так позвонить же можно!
— Можно. Но лучше уж я лично прослежу
И Тертель раздражено зашагала по коридору.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-06-26 23:52:17)

19.06.2012. Вторник.
~~~
Горячий снежок режет щёку и стекает по шее за шиворот. Зажмуренные секундой ранее глаза открываются, бешено глядят в сторону противника. Зверская ухмылка — и вот уже онемевшие от холода руки почти с ненавистью швыряют спешно скомканный снег. Белая яичница на спине детской куртки, и задорный смех. Рывок в сторону, кувырок и снова белый снаряд настигает, по касательной задев ногу. Серия бросков в ответ. Брызги от воронок в сугробах. Короткая задыхающаяся словесная перекличка. Хохот. Шапки уже нет. Варежки не то в кармане, не то на оставленной боевой позиции.
На бежевой от песка дороге где-то впереди чинно идет невысокий мужчина под руку с эффектной дамой. Изредка оборачиваются на возгласы, но в целом они вне мира этой снежной войны.[/i]
А совсем рядом с зоной конфликта, то и дело останавливаясь и с грустной укоризной глядя на братьев, — строгая девочка… девушка… женщина… Руки в карманы. Опущенный за воротник подбородок. Прищуренный взгляд. Вот утраченная кем-то варежка. Шаг в коричневатый придорожный сугроб. Второй. Третий. Пух прохладно щекочет ноги выше сапожек. Рука тянется к черному пятну пятерни. Но мгновенно меняет траекторию и закрывает лицо. И вот уже поле мягко принимает в объятья новую жертву зимней игры.
Где-то вдали кричит невысокий мужчина, наискосок, неловко путаясь в снегу, приближаясь пока непонятно к кому — к обидчику или жертве. Его спокойно окликает дама в рыжем полушубке, но он не слышит. Где-то сбоку смеется ребенок.
А для обидчика время остановилось. Только оглушающий ужас и тоска. И обида. Жгучая обида. Отец накажет. Опять наорет. ИЗ-ЗА НЕЁ! Снова и всегда из-за неё! Лишит любви, выражающейся в спокойном безразличии к нему.
Хрипло вырывается злость полурычанием-полустоном. Он даже не помнит, как кинул этот проклятый снежок. Просто рефлекс на чье-то движение. Просто. Рефлекс. Только папе этого не объяснишь. А вечером снова ссора родителей:
— «Твоя Валерия!»
— «Твой Глеб!..»
— «И ТВОЙ, между прочим, СЫН!..»

Ну, вставай же, ты! Не так уж и сильно брошен комок, не так уж и сильно он сжат красными бесчувственными ладонями, чтобы принести вред! Ну! Вставай же ты, Чехова, чёрт тебя дери, вставай!

Вне всякой логики, привычно перекрикивая ненависть, любовь швыряет подростка вперед. Ноги не слушаются. Словно белое поле стало серой водной толщей, руки ладонями расталкивают упругую плотную жидкость воздуха, помогая ногам, но расстояние не желает уменьшаться. Горло что-то кричит, царапая морозом нутро, и вот, спустя мучительно долгие годы борьбы с пространством, он плавно вдавливает-таки колени в землю рядом с лежащей девочкой… девушкой… женщиной… И изо всех сил старается перебороть сон и произнести стучащее угасающим пульсом: «Прости! Я не хотел! Плачешь, что ли?» Или что-то подобное этому. Губы как парализованные или замороженные уколом стоматолога непослушно двигаются, почти беззвучно. Она поднимает закрытую руками голову и убирает девичьи ладони. На лице ни ссадины, ни снега. Лукавая победная улыбка: «Я пошутила. А ты рукавицу потерял».
И уже где-то над ухом шипящий гневный голос отца и сдавливающий горло рывок за шиворот вверх: «Глеб! Что ты себе позволяешь?!»
А у него уже нет сил. Этот странный забег и борьба с собственным телом высосали его полностью. И её «всё в порядке», и Денискино «он нечаянно, мы просто играли!», и далёкое мамино «оставь ребенка в покое! сами разберутся!» сквозь волны немокрой воды приглушённо тают.
Как мягкий липкий снег на щеках.
Снег.
Оказывается идет снег. Глушит краски и звуки.
Невозможно хочется спать. Он закрывает глаза и ныряет в темноту.

~~~
Глеб с трудом открыл глаза. Посмотрел на потолок машины. Поежился. Было прохладно. От смутного сна осталось легкое раздражение и ощущение влаги на щеке. Он провел рукой от скулы до подбородка, чуть вытянув шею.
Комар. Как банально.
Судя по тому, что за окнами довольно светло — раннее утро. Лобов поднес к лицу левую руку. Так и есть. 7 утра. Он поднял сидение до обычного положения, полез в карман за сигаретами.

Вчера Глеб бесцельно крутил на машине по городу, кольцевой и снова по городу. Так и не решив, что делать дальше. Остановил машину на тихой улице и, выключив двигатель, откинул водительское сидение, превращая его в походное ложе.
Сигарет в кармане не было. Скурил вчера. Глеб зевнул, потряс головой и завёл двигатель. Нужно было купить курево и выпить кофе. И домой. В конце концов, он совсем забыл, что обещал Дениске поговорить про выпускной. Хотя… кого он обманывает. Стремился он совсем не к голубоглазаму выпускнику.

Магазин 24-часа был уныл и непрезентабелен. Накрашенная немолодая продавщица с потрепанным лицом и спрятанной под прилавок дымящей сигаретой вызывала чувство легкой брезгливости смешанной с жалостью. Парочка, судя по виду, — после ночки в неудобной машине, — что-то выбирала на витрине.
Мятая юбчонка, накинутый на плечи джинсовый пиджак.
Неопрятно заправленная в брюки клетчатая рубашка.
Глеб мельком осмотрел ассортимент, подходя к кассе. Сигареты, зажигалка, жвачка. Подогретый прямо в полиэтиленовой плёнке непонятного производства сэндвич. И, парой минут позже, отвратительный кофе из автомата к нему. Лобов поднес пластиковый стакан ко рту, примериваясь к температуре жидкости полуоткрытым ртом. Поморщился — горячо.

Сдавленный вскрик сзади — Глеб обернулся, едва не обжегшись облизавшим емкость изнутри напитком.
Привалившись к витрине и девушке, обеими руками держащей его за одежду, на сомнительной чистоты пол магазина сползало тело клетчатого парня.
— Саша! Саша! Что?!
Это имя вывело Лобова из задучивости. Пища швырнулась в пустую урну для израсходованных пластиковых стаканчиков, а Глеб, привычно тихо выругавшись по французски, скользнул к упавшему, заученным движением проверяя пульс…

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-10-27 20:37:16)

~~~
Нейрохирург, нахмурившись, сидел на диванчике, облокотясь руками о колени. Стальные глаза машинально следили за движением небольшого прозрачного пакетика, который толстые грубые пальцы медленно вертели вокруг своей оси. Губы, недовольно вытянутые вперед, были сомкнуты.

Лера ушла. Он понял это вечером. Вчера. Его жена забрала вещи и ушла. Ушла от него. Видимо, к Лобовым. Собрано было не всё. Некоторые неновые наряды остались висеть и лежать в их небольшом шкафу. Но Гордееву было очевидно: Лера приняла решение. Первые несколько минут он был спокоен и равнодушен:
— Приехали, Алексан Николаич… — медленно проговорил он вслух, на вдохе растягивая губы в какую-то злорадную улыбку.
И поставил сумку на пол.
Но затем яд досады, вины и злости на себя отравил сознание. Может быть, Глеб был прав, и стоило поговорить с ней сразу. Может быть.
Лоб устало коснулся косяка, веки прикрыли глаза.
Тихий стон. Звонок домашнего телефона заставил вздрогнуть и очнуться. Одной рукой сжимая себе переносицу, Гордеев взял трубку, выдохнул и негромко бросил:
— Да. Алё.
Как всегда насмешливый, Вадька оказался и кстати, и некстати одновременно.
— Если ты её упустишь, я тебя лично расстреляю, продам на органы и скажу, что так и было, понял? А сейчас, Саня, давай ко мне на дачку. Мои на курортах, так что в грубой мужской компании обмоем твою фантастическую глупость. Жду.
Но он никуда не поехал. А утром в больнице с озабоченным видом к зав.отделения нейрохирургии неожиданно подошла Тертель, старшая сестра хирургического отделения. Он приготовился к очередной поучительной беседе по поводу истории с незнакомкой, подобные ему порядком надоели и бесили страшно, как любые попытки влиять или обсуждать его личную жизнь, и собирался резко высказаться. Но услышал совсем другое.

В ординаторскую без стука вошел Глеб и с порога поинтересовался, как там парень из магазина. У него была своя, казавшаяся ему вполне обоснованной, версия диагноза с вариантами лечения, и его слегка раздражало, что Гордеев, похоже, был иного мнения, если он позволил себе (опять?) терять время на обследование вместо срочной операции по устранению последствий и, возможно, остановке подоболочного кровотечения.

К раздражению примешивалось смутное чувство ревности из-за пациента, ответственность за которого в какой-то степени ощущал молодой ординатор. Самолюбие Глеба до этого не раз было задето его, теперь уже бывшим, преподавателем. Теперь под ударом оказывалось его честолюбие. Проиграв хирургу в любви по собственной, к сожалению, незрелости, Лобов подсознательно желал стать не хуже соперника в профессионализме. И это подспудное желание тоже было одной из причин резкого изменения успеваемости и усидчивости некогда нерадивого студента. Сегодня он не был еще готов превзойти Гордеева. Но цену себе и своим сегодняшним знаниям Лобов-младший знал. Западная система образования делает упор на практические знания. И, в отличие от отечественного расцвета «халявы» и учебы «ради бумажки», делает невозможным пребывание в институте без полной отдачи. Кроме того, по части нейрохирургии, Россия не успела пока догнать своих зарубежных коллег. Но Глеб понимал, что в этой больнице он всего лишь наблюдатель, имеющий право учиться у местных светил, но не давать им советы.

И всё же где-то внутри зашевелился прежний Глеб Лобов, одержимый соперничеством и местью. Местью не за неслучившееся счастье, — за неверие в него. «Ты же врачом не будешь, нет». Так вот он станет врачом. Уже стал. Он станет лучшим. А пока есть совершенно конкретный человек, судьбу которого Всевышний доверил сначала ему, а теперь вот и Гордееву. И очень важно, что сейчас с этим клетчатым юношей со странно знакомой фамилией.

Александр Николаевич медленно распрямился, вдыхая воздух носом и зажимая пакетик в правой ладони.
— Табарченко на томограмме. Минут через 7 получим снимки. Но об этом по-озже-е-е. — Последнее слово было растянуто подобно тому, как большие хищные кошки собираются перед решающим прыжком. Руки, чуть согнутые в локтях опирались на ноги, как если бы мужчина хотел встать. Но хирург остался сидеть.

— Так, — произнес Глеб, склоняя голову и косо посмотрев на пол. Он взял стоявший у стола стул, рывком поставил его напротив Гордеева спинкой вперёд и сел верхом на него, изучающе глядя на врача.
— Что это ты тут устроил? — спокойным голосом, за которым скрывалось сдерживаемое бешенство, раздувая ноздри, произнес Александр Николаевич.
Лобов почувствовал обвинение в голосе Гордеева и вместе с удивлением непроизвольно ощутил собственную злость, которая в скрытом виде проявлялась у него сарказмом:
— Интересная у нас с Вами беседа. А-а-а-а. Я понял. Вам, как всегда, надо на кого-то наорать перед операцией, да? Чем же я, позвольте спросить, заслужил такую честь? Просветите меня, пожалуйста, будьте так добры!
— Да я, собственно, об этом, — хирург, после шумного вдоха-выдоха, сжав пухлые губы, разжал ладонь с кокаином.
— О-о-о! — с улыбкой протянул Глеб, — Понятно. Донесли. Быстро, однако, работает местный телеграф. Похвально. Что ж, браво, Александр Николаевич, Вы нашли достойный повод! Какая приятная неожиданность, выскочка-сынок Вашего заклятого тестя — наркоман!
Но Гордеев чуть качнул головой, усмехнувшись:
— Я рад, что мы поняли друг друга. В глаза, я так понимаю, ты атропин капал? Ай да молодец. Про невесту тоже сочинил? Ай, молодец. Поздравляю, ты звезда первой областной! Я даже догадываюсь, зачем. Сказать? Да это же всё просто. Как дважды два. Ну, не буду задевать твоё самолюбие. А вот об отце ты подумал?
— Подумал, — хрипло ответил Глеб, глядя в пол поверх сложенных на спинке стула рук. Посмотрел на свои сцепленные пальцы. — Если уж ты такой догадливый, Саша. Я ж всегда был неподарок. — Глотательное движение. Выдох ртом. — А вот Лера. — Взгляд в упор на Гордеева: — А вот Лера… Дело другое. — Пауза, за которую Лобов сумел подавить бурю. И, уже ироничное: — Или ты полагаешь, отец обрадовался бы сплетням о вас с ней?
— Что, жалеешь, что не ты их распустил на этот раз? — Гордеев медленно моргнул, усмехаясь.
Глеб вскочил, но в ту же секунду открылась дверь, и в помещение торопливо вошла медсестра:
— Простите, Александр Николаевич, вот снимки. Как Вы просили, вторая операционная готова, но Дмитрий Иванович освободится через час

Гордеев рывком встал с дивана, забрал снимки, сухо поблагодарив. Словно не замечая Глеба, обошел его и поднес черно-белые квадраты к лампе на стене.
— Разговор отменяется, доктор Лобов. Взгляни не снимок. Что скажешь?
Глеб молчал, сжимая кулаки и зубы. На бледном лице в неярком утреннем свете огромные черные глаза под широкими мазками бровей блестели огнями внутренней бури. Гордеев, прищурившись, невозмутимо менял снимки у лампы со скоростью фокусника, едва успевая приложить к стеклу. Как ни в чем не бывало. И именно это ещё больше бесило молодого человека.
— Скажу, что операцию нужно было делать сразу. У парня явные признаки ухудшения состояния, отсутствие сознания, аритмия, перебои дыхания. Отсутствие глотательных рефлексов. Зрачки не реагируют на свет, повернуты влево. Все симптомы подоболочного кровоизлияния. Скорее всего в левой части, судя по ориентации зрачков. Я ничего не забыл? — пальцы театрально коснулись лба, затем подбородка. — У Вас показания к срочной трепанации, а Вы полчаса делаете снимки! Вот, что я скажу, доктор Гордеев!
Лобов даже не глянул в сторону врача. Пальцы сжали спинку стула.

— Ага. Просверлим парню пару дырок в черепушке, и пусть потом гуляет, звеня у каждого металлоискателя, своими металлическими вставками? Правильно Вы все рассказываете, доктор Лобов, ставлю Вам четыре. Ничего не забыли. Только вот… — Гордеев обернулся на ординатора. — Посмотри сюда. Видишь, где скопление крови? В височной доле не было смысла сверлить. Всё не так просто. И ещё, посмотри сюда!

Глеб повернул голову. Тоном круглого отличника проговорил:
— Опухоль. Вероятно, химия не помогла и пошли метастазы. Скорее всего, они и спровоцировали закупорку и разрыв сосуда, — и закончил раздраженно: — Это прекрасно. Только не оправдывает промедления с операцией!
— С опухолью что будем делать? — словно не замечая последней фразы, испытующе поинтересовался нейрохирург.
— Думаю, Вы прекрасно знаете, что удалять, — делано улыбнулся Глеб.
Гордеев показывал ему его собственную несостоятельность, как врача. Злость готова была вернуть Лобова к юношеской запальчивости, но отточенное самообладание и не так давно проснувшееся любопытство врача победили. Глеб молча ждал, что ещё ему скажет самовлюбленный гордеевский гений.

— В общем, так, Глеб. Я не уверен, что Тулуза сделала из тебя человека, но, похоже, врача из тебя сделать ей удалось. Так что мыться, будете мне ассистировать.
— Я не могу оперировать. У меня все еще расширены зрачки. И Вы это знаете. Хочешь рискнуть здоровьем еще одного пациента? Тебе ж не привыкать! Или хочешь, как Фролова посадить в уголочке мебелью?
На шее хирурга забилась жила. Ноздри раздулись:
— Послушай, ты!.. Глеб. Я тебя не на курорт зову. А на операцию. В первой операционной сейчас оперирует Дима Иваныч. Как ты слышал, он освободится через час. А ты очень верно подметил, что ждать нельзя. За 12 часов действие атропина без повторного закапывания должно было ослабнуть. К тому же, испортить мне работу я тебе не дам. А помощь от тебя очень даже может быть. Извини, здесь не Франция, других нейрохирургов не имеем. Не Леру же мне сюда вызывать!
При этом имени Глеб стал серьезен. Но не выдержал, съязвил:
— Отчего же не Леру?
Гордеев кинул снимки на стол, сложил руки на груди, нагнул голову:
— Хотя бы потому, что Лера вчера забрала свои вещи! — взгляд на изменившегося в лице Глеба, усмешка: — Вижу, не знал. А так же потому, что есть доктор Лобов, и он значительно ближе доктора Гордеевой на данный момент! — спокойно, но с легкой долей раздражения и иронии закончил зав.отделения, растягивая губы в улыбке и глядя на ординатора в упор.
— Спасаешь мою репутацию вместо того, чтобы мириться с женой. Как благородно. Только мне твое это благородство вот где, — Глеб зло резанул ладонью на уровне горла.
— Доктор Лобов, ты врач. Так что все личное засунь себе… И молись, чтоб твои французские названия инструментов последовали туда же. Мыться! Ты все понял?! И запомни — ещё раз принесешь сюда дурь, я тебя с лестницы спущу, щщщенок!
И Гордеев резко высыпал содержимое прозрачного пакетика в раковину.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-06-27 01:08:14)

Глеб стоял спиной к Гордееву, сложив руки на груди и низко опустив голову, и немигая смотрел на стену. Саша был прав. Одному хирургу делать трепанацию трудно, учитывая, что наиболее опытный персонал в первой операционной, а операция Табарченко внеплановая. Саша был прав так же в том, что времени вызывать Леру или кого-то еще просто нет. И более того. Глеб хотел быть на этой операции. Вопрос был только в том, сможет ли он выдержать напряжение совместной работы с… этим человеком. И хватит ли у него знаний.
— Где я могу взять хирургический костюм? — спокойно и сёрьезно произнес он, не поворачиваясь к собеседнику. Нейрохирург закрыл кран, вытер руки и улыбнулся:
— Вот этот разговор мне нравится. Надо спросить Алену Сереевну. Или придётся одевать костюм мо… кхм… твоей сестры!
Лобов обернулся, за насмешкой скрывая волнение, ударившее сердцем о ребра:
— Угу. Чтоб Вас все спрашивали «а кто этот мальчик в коротких штанишках»? — он понял, что хирург намеревался произнести «моей жены», и смутно ощутил благодарность за выбор нейтрального словосочетания.
— Так я и думал, что откажешься! Значит, возьмем у старшей сестры. Кстати. Ты утром ел?
Александр Николаевич добродушно кивнул бывшему студенту.
— Не сложилось, — картинно развел руками Глеб, все ещё иронично.
— Голодным в операционную ты у меня не пойдёшь. Чайник вот, кофе в тумбочке. Садись. Счас быстро что-нибудь организуем, — Гордеев взял трубку стоящего на столе телефона. — Алена Сереевна? Это Гордеев. У Вас две минуты раздобыть какую-нибудь котлету или бутерброд для доктора Лобова. У нас срочная операция. Ах Олег Викторыча нет в городе? Что Вы говорите?! А я Вам говорю — у Вас две минуты.
— Тяжело без Степанюгиных запасов-то? — Глеб наливал кипяток в лерину кружку.

Им с Сашей подарили две на свадьбу. Пинцет, кажется. А, может, Капустина. Глеб помнил реплику Саши, что вот отлично, можно будет посуду в ординаторской поменять… Прошло 4 года. Ручка была уже со сколами. А чашка стала коричневой внутри. Кофейный или чайный налет. Видимо, не очень в ординаторской придавали значения чистоте. Или давно сюда не заходила Лера.
Но Глеб думал о том, что сказал ему зять. Лера забрала свои вещи. И как относиться к этому, Лобов не знал. Внутри ёкнула надежда. И тут же её искра с болью зашипела под ледяной струей долга. Задушенная, она продолжала дымить, путая мысли.
Однажды он уже подтолкнул колесо этих непростых отношений преподавателя и студентки. Тогда он был уверен. Уверен и полон внутренних сил. И ещё он не знал, как больно будет после. Легко. Да. Но и больно одновременно. Теперь же каждый шаг этих двоих, увеличивающий расстояние между ними, вынуждал Глеба сильнее держаться за реальность. На Лериной дороге ему всё равно не было места. Какой бы она ни была. Но становилось всё труднее верить в это и в правильность решения помочь двум упрямым гордым людям восстановить любовь… любовь, в которую Глеб очень хотел бы не верить, если бы мог.

Вопрос прозвучал несколько задумчиво, хоть с ироничной усмешкой. Взгляд был всё так же прикован к чашке. К продольной коричневой трещине по всей ее внутренней стенке, которая существованием своим ничуть не мешала емкости сохранять герметичность.
— И не говорите, доктор Лобов! Не думал, что так буду скучать без этого эскулапа!
Гордеев засмеялся. Язвительно, но искренне. И не стал уточнять, что в большей степени скучает по ежедневным обедам, что давала ему с собой жена. В ординаторской для целей их разогревания давно жила микроволновка. Он снова стал серьезен. И как-то грустен.

И в этот момент Глеб почувствовал, что выдержит операцию.

Открылась дверь, в помещение шагнула старшая сестра с двумя тарелками, одна накрыта другой, в руках. Глубоко вдыхая-выдыхая воздух, отчего рыжие пряди, выбивающиеся из-под салатной шапочки, чуть вздрагивали, она сглотнула и протянула Гордееву эту своеобразную ракушку, глядя на молодого человека за столом:
— Вот. С ужина. Осталось. Макароны и котлеты. Две. Куриные. Кажется, — Гордеев взял тарелки, поставил перед Глебом, похлопал женщину по плечу и, сказав «спасиБо», выпроводил за дверь. Глеб с интересом наблюдал за ее реакцией на него. Видимо, она ожидала увидеть Лобова-старшего.
Гордеев хлопнул себя по лбу и, выглянув за дверь, крикнул вслед сестре:
— Ален Сергеевна! И еще операционный костюм подберите нам срочно! Да, для него! Вы всё правильно поняли! — и, закрыв дверь, обернулся Лобову: — Что сидишь?
Гордеев взял кружку Глеба, отпил, поморщился, поднес ее к глазам и поставил обратно. Глеб, на миг перестав жевать, непонимающе посмотрел на бесцеремонного врача.
— Это чтоб ты не подумал, что я тебя отравлю. Быстро есть и мыться! Через минуту жду Вас во второй операционной, доктор Лобов. Посмотрим, чему там Вас успели научить эти буржуи!

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-06-27 01:20:34)

~~~
Мир снова наполнился звуками, запахами и цветами. Операция закончена. Больного отвозят в реанимацию, медсестры уносят инструменты. Каждый из персонала по рабочему коротко кивает другому с усталой улыбкой или без оной и уходит — мыться, снимать халаты, перчатки, отдыхать или готовиться к следующей, теперь уже — плановой, операции.

Гордеев с Лобовым вышли из операционной в бесконечный шумный коридор.
— Доктор!.. — с одного из кресел возле сестринской стойки вскочила взволнованная девушка.
— Гордеев, — подсказал нейрохирург.
— Доктор Гордеев, как там мой брат? — она бросила тревожный взгляд на Гордеева, на Глеба и обратно.
— С Вашим братом всё в порядке. Операция прошла успешно, дальше будем наблюдать. Пока он в реанимации, и к нему нельзя. А к Вам у меня убедительная просьба — идите домой, отдохните. Ну, а завтра принесёте нам его медицинскую карту. Договорились? Ну, вот и хорошо. До свидания. — Нейрохирург наклонился заглянуть в глаза, его голос был мягким, а её — дрожал:
— Ддо свидания… спасиБо! А карту я обязательно принесу.

~~~
— Курить? — нейрохирург поднял брови, от чего складки кожи на голове, собираясь, перебежали куда-то на затылок.
Взгляд исподлобья.
Глеб кивнул, чуть повернув голову на вопрос и коротко взглянув в эти какие-то бесцветные глаза.
Пухлые губы врача растянулись в улыбку.
Теперь у обоих была пара минут подумать о том, что только что было между ними. Работа. Жизнь.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-10-27 23:14:16)

19.06.2012. Вторник. Вечер

~~~
Дом, встретивший громкой музыкой и оживлёнными спорами Дениса и его приятеля о чем-то компьютерном. Лера в больнице. Об её уходе от Саши он знает. Неожиданное озарение: Табарченко — тот самый репетитор Дениса, о котором половина писем брата. Короткий отдых — душ, перекус. Дениске не до него — юность эгоистична. И снова летний Реутов, теплый ветер в стекло и мысли…
Как же до боли где-то внутри живота он соскучился. Каждый поворот мучителен — не свернуть ко второй городской. День, у неё все равно операции, работа… Куда он? Да и… нужен ли?
Очередная сигарета скручивается в пепельнице. Рука, опирающаяся логтем на открытое окно, нервно мнет подбородок и губы.
Она ушла от него. Муж ждал момента? Дождался! И что теперь? Так хочется шанса…
Резко по тормозам. Чуть не пропустил красный свет светофора. И волна подъёма ухает в пропасть реальности.
Любит она Сашу. И надо помочь… Гордеев вызывает злость. Но… Это её путь… И все же был же этот вечер рядом с ней…
Как она?..
Старт до визга покрышек. Разворот. 2 городская… И ещё полчаса в машине. В раздумьях и сомнениях. Пока… пока не увидел её…

— Глеб? Ты как здесь? — удивлённый взгляд из-под накрашенных черных ресниц. Голова наклонена и чуть выдается вперед. Голос какой-то тусклый.
— Да вот, Денис сказал, тебя на операцию вызвали, подумал, будешь усталая, решил подвезти. — Смущенный смешок, удар носком обуви о ступеньку. Руки в карманы, волосы взъерошены ветром. Улыбнулся.
Пухлые губы чуть поджались. В улыбке. Или в задумчивости:
— Мм…
— Ну, что пойдём? Предлагаю ещё заехать перекусить, бьюсь об заклад, ты не ела с утра.
Лобов развернулся сойти по ступеням вниз.
— Глеб. СпасиБо, — пожала плечами, опустила голову, качнула ею, — но я пройдусь. — Тихо. Как-то печально, растерянно. И сдержанно.
— Случилось что? — поворот всем корпусом к ней обратно. В ответ — молчание. И снова моток головой, не поднимая глаз. И уже настойчивее: — Лер?
— Ввсе. Ввсе ххорошо, — какой-то виноватый взгляд.
Надломлённые брови. И шаг мимо него. Вперед. Вниз. Закрытая. Собранная. Взрослая и сильная. И на секунду внутри Глеба растерянность. Огорченный взмах рукой по воздуху. А затем — почти утвердительный вопрос. И шаг на ступеньку вниз — за нею:
— Ну, тогда я с тобой?
Пожала плечами. Обернулась.
Глаза блестят и губы всё так же поджаты.

Он улыбается. Неуверенно. Глядя чуть исподлобья. Брови нахмуренны от дневного солнца. И в первую секунду даже не может поверить протянутой к нему руке с сумкой. Так просто. Боже. Так просто!
— Пойдём! — его голос спокоен.
Но внутри удивление и нечто похожее на ликование. В его руке её сумка. Видимо, этому её научил Гордеев. Странно. Никогда он не видел от хирурга подобной заботы. Или она научила этой заботе его?
Гордеев.
И впервые нет даже глухой боли от этого имени…

Лера сделала ещё пару шагов и остановилась. Словно подождать спутника.
— Куда идём? — его вопрос.
В руке — её сумка. Но взять под руку её саму нет даже речи. «Руку убери, братик» и спустя 4 года звучит в ушах, вызывая досаду на себя и обиду на неё.
— Просто, — неопределённый ответ.
Она смотрит в сторону. Вперед. Под ноги. Не на него. Позволяет быть рядом. Но сама не здесь. Молчание. Её челку шевелит ветер. Она продолжает стоять, спрятав руки в карманы на животе легкой полосатой футболки.
Глеб заглядывает ей в лицо и с удивлением видит разводы потекшей туши.
— Лера, что случилось? — Глаза тревожно изучают её.
Молчание и всё то же, какое-то безнадёжное уже движение головой «нет, ничего».
— Так. Лера, посмотри на меня. Ле-ра! Посмотри на меня. Что случилось? — его руки держат её за плечи.
Его голос мягок и спокоен. Чтобы она знала, что всё будет хорошо.
Всхлип. И перед ним опять ребенок с виноватым полным горечи взглядом. Одинокий. Испуганный. Стойко молчащий о своем горе.
Глеб молча выпрямился и почти без усилия потянул к себе. Она тихо прислонила голову к его рубашке. Сглотнул, с болью посмотрел на небо, пытаясь представить, что могло заставить её заплакать. При нем. Вот так. И тут же удивлённо перевел взгляд на сестру. Он почти не видел её плачущей. А теперь её плечи вздрагивали от рыданий, и он чувствовал горячее дыхание и влагу на своей груди. И он задерживал дыхание, чтобы сердце не билось так громко. Хотя ей, казалось, было всё равно. Он молча поглаживал её за плечи, полуобняв, и плотнее прижимал подбородком к себе её голову. Внутри клокотали боль и блаженство. Как тогда. Под деревом. 4 года назад. Он то зажмуривал глаза, то снова открывал их. Он ждал, когда, наконец, прорвавшийся наружу поток слез остановится. И пока не мог понять, каким будет этот измененный мир, когда она разорвёт контакт их тел и отстранится от него.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-11-21 14:32:10)

Они шли с горки. Мокрые. Довольные. Совсем темно — почти девять. Только желтые одуванчики фонарей в черном небе, и охровые конусы кружащихся быстрых хлопьев под ними. Они смеялись, сгибаясь пополам и запрокидывая головы в теплый тающий снег, легонько ударяли друг друга рукой в бок. А потом они наткнулись на буро-алые каракули на дорожке у одного из одинаковых насупившихся в сумерках домов. Чье-то стыдливо-отчаянное признание в любви распластавшееся брызгами баллончика с краской у ворот. И Глеб резко дернул младшего брата за рукав: «Догоняй!» Подмигнул. Перепрыгнул неловкие буквы и побежал. От смутного стыда и зависти к их написавшему. И от себя. «Глеб, погоди!» — и мальчишка включился в игру.

Изо рта младшего, как огонь из драконьей пасти, — густой белый пар. В руке веревка: тащит большие железные санки с разноцветными перекладинами. Ноги уже почти деревянные, мышцы ноют. Бег все медленней, но он не сдается.
Глеб, наконец, остановился, обернулся, расставив ноги и опершись на них руками, наклонился вперед. Задыхаясь, крикнул искривлённым пересохшим ртом:
— Ну, где ты там?! Опять от родителей влетит! — сердце стучало в горле и висках.
Воздух обжигал морозом носоглотку.
— Сча! Ну ты бегать! — тяжело дыша на бегу крикнул в ответ Дениска и со всего маху растянулся на укатанном сером снегу.
Лицо Глеба вытянулось. Мгновение, и он усталым прыжком плюхнулся рядом. Рывком поставил на ноги, отряхнул, поправил сбившуюся шапку, затянул шарф:
— Ты как, нормально? Не ушибся, герой?
Юный Чехов поднял глаза на Лобова, улыбнулся и деловито произнес:
— Бывало и хуже. Да, не маленький я, пошли уже, а не то от Лерки попадёт, это, знаешь, похуже твоих родителей.
— Да уж. Твоя сестрица та ещё штучка! — хмыкнул старший, вставая с колен.
— Угу, —пацан шмыгнул носом и провел по нему рукавом.
— Садись давай, довезу. Так быстрее будет.

С веселым смехом двое мальчишек, в снегу и, местами, песке, ввалились в прихожую, а, затем, в залу. Стащили пуховики и обувь и застыли под строгим взглядом стоящей у своей комнаты девочки.
Уже часа полтора она сидела у себя, прислушиваясь, не открылась ли входная дверь. Карандаш не слушался. Внимание было рассеянно. Дениска, очень привязавшийся к Глебу, выпросил у Лобовых вечернюю прогулку. Олег Викторович простодушно отправлял с ними и Леру. Но ей не хотелось быть в этой компании третей. К тому же, она не так часто последнее время находила времени порисовать. А пристальный взгляд Глеба после предложения отца взять Леру ещё острее дал ей почувствовать, что она будет там лишней. Но их не было слишком долго. И мысль, что что-то могло случиться, заставляла пальцы сжиматься и отвлекала от наброска.

Лера смотрела на братьев исподлобья, поджатые пухлые губы и вытянутая вперед голова, делающая подбородок острым и напряженным, говорили о раздражении. Жизнерадостные обсуждения вечерних катаний с горки смолкли, Глеб молча разматывал шарф, чуть запрокинув голову, так что кадык рельефно выступал на оголившейся шее, и отвечал «сестре» не менее пристальным изучающим и слегка насмешливым взглядом.
Девушка вдохнула носом, втянув плечи, подошла к брату, не глядя на Глеба. Сняла с Дениса шапку, шарф, ещё раз осуждающе взглянула Лобову в глаза и забрала верхнюю одежду обоих.
— Ну, мы это… ну Лер, ну чего ты в самом деле! Не маленькие же! — Денис не сопротивлялся.
Глеб так же молча смотрел на «сестру», опустив руки. Ругаться не хотелось. Оставалось делать вид гордого безразличия.
— Вы на часы смотрели? Денису ещё уроки повторять. И Алла Евгеньевна уже раза четыре спрашивала, не вернулись ли вы! — Лера стояла, обнимая два пуховика, из рукава одного из которых на пол спускался разноцветный детский шарф, и с усмешкой подняв бровь смотрела на Лобова.
Тон и слова последней фразы привели Глеба в бешенство и заставили огрызнуться, сперва иронично, потом откровенно зло:
— Чехова, ты мне кто? Мать? Отвянь, а? Вот ещё мне тут старшая нашлась. Перед тобой точно отчитываться не собираюсь! А матери настучишь, тебе же хуже будет! — со сведенным судорогой гнева лицом он грубым рывком отобрал у Валерии свои вещи.

— Так-так-так! Что за шум, а драки нет? Вернулись, значит, ребятки! Давайте живо на кухню: горячий чай с прогулки самое то! — из столовой выглянула улыбающаяся голова хозяина дома и снова скрылась в проеме дверей.
— Да, пап, счас идем! — негромко крикнул отцу Глеб, исподлобья взглянув на Леру. Его приемные брат и сестра нестройным хором повторили вслед ему «хорошо».

Денис, потирая ушибленную при падении ногу, качая головой пошлепал к лестнице на второй этаж.
— Дениска, что у тебя с ногой? — строгий голос сестры заставил остановиться и обернуться:
— Лер, ну чего ты ругаешься? Всё же нормально, ну упал немножко. Ну с кем не бывает? Всё. Я переодеваться пошел! — Мальчик махнул рукой и с выражением лица «ну, что вот привязалась?!» ушел в свою комнату.
Валерия, наклонив голову, прищурившись, зло посмотрела на приемного брата:
— Глеб, а ты куда смотрел, когда Денис упал? Ты, что не понимаешь? Он же ещё ребенок!
— Зато Я НЕ РЕБЕНОК, Чехова! Во всяком случае, не бОльший, чем ты. И если ты не соизволила пойти гулять с нами, нечего мне тут лекции читать! Понятно?! — глаза Глеба смотрели бешено, ноздри были раздуты, но весь его взъерошенный вид вызывал в Лере скорее снисходительную жалость. Она поджала губы, качнув головой, словно желая сказать «ладно». И оба в демонстративном молчании вышли за дверь залы, развесить вещи в сушилке.

После чая, когда родители смотрели в столовой какой-то фильм, а Лера рисовала или повторяла уроки в своей комнате, в пустой зале за доской шахмат один в спортивном костюме, другой в халате, сидели двое мальчишек. Им было спокойно вместе. Они не читали друг другу нотаций, не ставили друг другу кого-то в пример. Они не ревновали друг друга и друг ко другу. Они были на равных. Двое юных мужчин, сражавшихся в честном поединке на клетчатом поле.
— Шах тебе, — спокойно произнес Глеб, нажимая на стоящие рядом с доской часы.
— Вот блин. Как я не подумал про эту твою ладью, — наморщил нос Дениска. — И откуда ты такой умный? Хочу быть как ты. Ты у меня почти все партии выигрываешь. Вот бы мне так. Я бы в школе первый шахматист был.
— А ты не зевай. И не все. На той неделе, кто мне мат поставил? — Глеб потрепал братишку по влажной после душа шевелюре.
— Ну, это не считается, — протянул мальчик, вытянув губы, — ты тогда на Лерку пялился. И поддался мне. Это не считается.
— Я не на Лерку пялился, — Глеб улыбнулся, не слишком удачно скрывая смущение, но Денис на него не смотрел, — А отвлёкся. Но ты молоток, не растерялся. Будешь ещё первым в школе, не переживай! — Лобов коснулся пальцем носа ребенка. Тот поднял влажные глаза на брата:
— Всё равно. А на Лерку ты, это. Не обижайся. Это она после смерти родителей такая стала. Нервная. Я же у неё теперь единственный родной человек. Это она так говорит. Сам понимаешь, женщины, — вздохнул мальчик, и Глеб улыбнувшись, притянул его к себе, целуя в макушку, чтобы ребёнок не увидел этой его взрослой усмешки.
— Не бери в голову, Динь. Нормально всё.

Из кухни выплыла Алла Евгеньевна с подносом. Как всегда безупречно красивая. Со своей снисходительной улыбкой. Денис сразу сморщился и забрался с ногами на диван:
— У. Опять молоко. Сколько можно, — тихо поделился он бедой с братом.
— Глебушка, Денис, вот вам на ночку молочко. Лерочка! Лерочка, возьми пожалуйста стакан молочка, детка! — Алла повернула голову к двери приемной дочери и чуть повысила голос.
Она была в благодушном расположении духа. За воскресенье не произошло никаких крупных ссор или чего-то такого. Мальчики возились друг с другом, Валерия сидела у себя, рисовала. Зайдя к ней, позвать обедать, Алла даже вполне искренне порадовалась за девушку. И потому вечером слово «детка», обращенное к ней, было сказано мягко и по-домашнему.
Из комнаты с вечно обиженным лицом вышла Лера:
— СпасиБо, Алла Евгеньевна, — тихо улыбнулась, растягивая губы, хозяйке. Посмотрела на несчастное лицо братишки. Улыбка стала широкой, ямочки украсили щеки.
— Ну, детишки, будьте умницами. Мы с папой пошли спать. Не забудьте, завтра в школу.
Женщина последовательно чмокнула Дениса и сына, подошла к Лере и видя, как девушка качнулась в бок, уклоняясь от её поцелуя, мягко положила ей руку на плечо на прощание. Следом за женой из кухни вышел Олег Викторович:
— Ну, мальчишки и девчонки! Пора, как говориться, и на боковую! А? Лерочка, проследи, чтобы эти двое всё-е-е выпили, и убери стаканы на кухню. Договорились? Ну, будьте умницами. Во сколько бы ни легли, подниму всё равно рано. Понятно вам, а, господа хорошие?

Лицо Глеба стало каменным. Глаза неподвижно смотрели в доску, руки сжимали край дивана.
— Глеб, ты слышал, что сказал Олег Викторович? Денис, пей молоко, и пойдём, я тебя уложу.
— «Лерочка, проследи, чтобы мальчики все выпили!» — передразнил Глеб отца, залпом выпил стакан и звонко поставил его обратно на поднос.
— Глеб. Он всё-таки твой отец!
— Вот именно, Чехова, МОЙ отец — он. Не ты. Иди давай, тебя, кажется, просили все тут убрать? А мы с Дениской доиграем партию, и я сам его уложу! — и Глеб лежавшем на подносе печеньем вынул из стакана брата пенку.
Видя накалившуюся обстановку, ребенок молча выпил тёплый напиток и, глядя на сестру своими голубыми глазами, подтвердил:
— Лер, мы недолго. Мы счас быстро доиграем, и Глеб меня уложит. Правда! — он быстро сунул ноги в шлёпки и подошел к Лере, обнять её. Девушка улыбнулась, присела, чтобы быть на уровне его глаз, обняла, потрепала волосы и, продолжая улыбаться, строго сказала:
— Ну, хорошо, только недолго. — и ушла относить поднос на кухню, бросив выразительный взгляд на приёмного брата.
— СпасиБо, что вынул эту дурацкую пенку, Глебчик. Меня б от неё точно стошнило! — Доверительно шепнул Денис брату.
— Всегда пожалуйста! Ну так что, ходить-то будешь?
— А может ну ее, эту партию, А? Все равно по времени я уже проиграл.
— Мужчина никогда не сдается, герой. Продолжим завтра. А сейчас, айда спать!
И Глеб легко закинул братишку себе на закорки. Весело хохоча двое ребят отправились наверх. А за ними неодобрительно качая головой, поджав губы смотрела девочка с грустными карими глазами. Она не смогла принять этот дом, эту семью. И только Дениска, которому она пыталась быть мамой, вызывал волны нежности, улыбку. Своей детской открытой душой он обрел и брата, и отца. И даже Алла была с ним ласкова. Но Лера не могла или не хотела того же. Так страшно терять. Так страшно помнить и знать, что теперь всё навсегда иначе. Она была одинока в этом изменившимся несколько лет назад мире. И смутно ревновала брата к этому миру, где ему было место, но не было, как ей казалось, места ей.

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-10-28 00:02:53)