~~~
Церковь встретила пением, плотным запахом ладана и полумраком. Служба. Всего несколько человек. Всё-таки будний день, кладбище. Прямоугольные во всю стену каноны с песком слева и справа видны даже из-за колонн. Глеб перекрестился и сделал два шага вовнутрь. Слева у входа — стоечка: свечи, бумажки для записок, в основном с черными крестами — заупокой. Ручки в стаканах. Чуть дальше лесенкой книжки. И никого. Никого, кому бы можно было отдать деньги за свечки.
Он смутно помнил, что и как нужно делать. Оглядел людей, надеясь определить свечницу. Не смог. Тихо обошел стойку, поднял взгляд на икону на колонне.
Очень редко бывал он на кладбище. Но с детства эта икона Спасителя запомнилась. В полный рост — что-то из современного, не старинного. Запомнилась даже не она сама — этот диссонанс с остальными. Всюду ожидаемая охра, медь, здесь — холодный синий фон, непривычный белый балахон*. Никаких поучающих книг в руках — подростку, дурак был, это казалось важным. Такое знакомое Глебу о д и н о ч е с т в о. И тёплый внимательный взгляд.

Живо встали перед глазами воспоминания дня похорон Чеховых. Два больших гроба на узких скамейках в центре. Куча какого-то левого народа — отец Леры как-никак известный журналист, мать тоже достаточно публичная личность. И среди битком набитого храма, у гробов — испуганный Дениска и молчащая со сжатыми губами Лера… и его отец сзади, сжимающий их за плечи.

Проходить дальше не хотелось. Глеб прислонился затылком к стене, поднял подбородок, обнажая острый кадык. Посмотрел на икону.
— Привет, — сказал он беззвучно, губами, вымученно улыбаясь уголком губ. И тут же сглотнул от спазма: — Помоги ей. И Гордееву этому помоги. Я — всё.
Слёзы всё-таки пролились. Не из переполненных открытых глаз — из переполненного нутра. Он так и стоял, смотрел в карие глаза босого Человека в белом хитоне и безотчетно повторял то требуя, то умоляя, то почти бессознательно это «помоги ей», пока маленькая женщина-карлик в черном одеянии не тронула его мягкой старческой рукой, обмотанной узелками чёток:
— Ты на исповедь-то иди, милой, вон сейчас настоятель исповедАть выйдет, что так-то плакать-то? Ийди-ийди. Он и утешит, и горе меньше станет, иди.
— Кто?.. — Глеб оттолкнулся от стены, вынырнул в тишину: храм больше не пел. Кулаком вытер щеки.

Покрытое глубоким частыми морщинами лицо карлицы немного вытянулось в удивлении, делаясь похожим на множество вписанных друг в друга овалов.
— Утешит-то? Так-то Господь, кто же?
Из-за её взгляда снизу-вверх, Лобову показалось, что её головной убор, похожий на цилиндр, к которому приделали черную готишную фату, вот-вот съедет на затылок.
Он немного наклонился к ней, объяснил:
— Да мне бы свечек. Свечницы нет…
И кивнул в сторону стоечки.
— И свечки потом, — согласилась старушка, тоже кивая, — Я — свечница, никуда не денутся — свечки.
А потом неожиданно доверительно, смущенно покачиваясь вокруг своей оси, как маленькая девочка, поделилась:
— Монахиня ИулианИя. Батюшка с неделю вот как постриг-то! В Лавре-то!
И её морщины, глубокими полукольцами сверху и снизу бежавшие друг навстречу другу, вдруг изменились, распрямляясь, делая похожее на совиное лицо сияющим от улыбки.
Глеб не понял, но улыбнулся в ответ.
— Ну, идём, идём. Облегчишь душу-то, Господь-то и поможет.
И она похлопала молодого человека по спине, высоко задирая руку, приобняла ласково, подталкивая. Глеб не ожидал такого поворота, попытался сопротивляться, снисходительно хмыкая банальное:
— Да, я и что говорить-то, не знаю…
— Неушто, — ничуть не удивилась старушка, — Ему свечки твои зачемьсись? Кады весь мир — Евоный!
Монахиня повернулась к мужчине, постучала скрюченным артрозом кулачком ему по левой стороне груди — до куда могла достать.
— Вот что Ему надобно. Сердечко твоё, — она улыбнулась тонкими бескровными губами, пытливо заглядывая в лицо, — Ты вот любишь, вот и слёзы у тебя. И молитва-то. Всё-о от любви. Всё-о-о от неё.
Рука с четками погладила правое плечо Глеба. Крепко пожала предплечье:
— И чтоб любили хочется…
Глеб опустил взгляд, затем голову. Сопротивляться расхотелось. Спорить тоже. Ощущение, что ему лезут в душу, пытаясь к чему-то принудить, исчезло, уступив место странному чувству понятости. И неясной тоске по освобождению от груза вины и боли.

Старушка вздохнула, взяла его правую руку, ловко сложила пальцы для крестного знамения:
— Повторяй за мной, — она повернулась к иконе и трижды основательно перекрестилась, касаясь рукой пола в поклоне, и не заботясь, послушают её или нет, — Господи, помилуй мя, старуху грешную!
Зашуршала чёрная ткань. Чётки троекратно глухо брякнулись распятием о пол.
Лобов взглянул в глаза Босого Человека и совершенно осознанно перекрестился вслед свечнице.
— Вот и славно, — монахиня по-матерински взглянула на юношу и коснулась выбившихся из-под рубашки крестика и образка: — Заправь!
Глеб, не глядя на неё, отправил тесьму себе за шиворот, застегнул пуговицу.
Оказалось так просто принять эту заботу чужого человека, что стало немного страшно: если совсем не осталось сил, что он будет делать с Лерой…
— Рубашку-то измазал, ох-ох… — ласково пробормотала мать Иулиания, наблюдая за ним. И почему-то задумчиво произнесла, вздыхая, — Лера, значит…
Глеб сглотнул.
— Глеб, — представился он внезапно осипшым голосом.
— Ты-то Глеб, — мать Иулиания вздохнула, — а тут-то, — она снова постучала кулачком ему в области сердца, — Валерия. За неё, поди, и молитва-то?
Лобов ощутил, как мир закружился и поплыл, а в ушах застучало. Он несколько раз моргнул, пытаясь прогнать темноту.
— Не пужайся ты так! Прям побелел… — Глеб ощутил, как одна рука монахини до дрожи сжимает его предплечье, а другая сильно вдавливает в плечи и живот сложенные уточкой пальцы: — Образок у тебя святой мученицы Валерии. Я-то вот только неделю-то ИулианИя. А так сама Леркой была, потому и знаю. Дай-вот водицы святой брызну на тебя…
Карлица подтолкнула молодого человека к медной бочке с крантиком, быстро повела блестящей ручкой туда-сюда и плеснула пригоршню воды Глебу в лицо.
Тот вздрогнул. Головокружение от шока схлынуло.
— Жива?
Глеб понял не сразу, хотя, с учетом местонахождения храма, вопрос был уместным. Кивнул, вытирая рукой лицо.
— Вот и слава, Господи, — старушка выдохнула и участливо уточнил: — Больна али поссорились?
Мужчина так и не поднял взгляда.
— Не любит, значит… — очень тихо пробормотала свечница, печально глядя в пол, и морщинки её, снова замкнувшись, сделали лицо похожим на водную гладь, в которую бросили камень.
Лобова холодом хлестнула паника, что он раскрыт, к его удивлению смешанная блаженством-искушением с кем-то разделить свою боль. Руки непроизвольно сжались вслед за сердцем.
— Лера… сестра моя. Сводная.
— Ну-ну, ну-ку… — строго взглянула на него монахиня, беря за руку и ведя куда-то. — Сестра-то, канешна, нехорошо… нехорошо…
Глеб притормозил ее. Сказал ломающимся голосом, пытаясь усмехнуться:
— Она сейчас придет сюда. Не выдавайте меня. Не нужно, чтобы она знала.
— Балда-ты Ивановна, ну, как она тебе ответит, когда не знает-то, что тут у тебя делается! — неодобрительно буркнула мать Иулиания, в очередной раз касаясь левого подреберья молодого человека.
Глеб запрокинул голову, закрывая глаза. Выдохнул. Посмотрел на монахиню. Улыбнулся почти оскалом, игнорируя обжегшую кожу щеки струйку:
— Она замужем.
Женщина охнула, прижимая к груди руки, перекрестилась.
— Вот ведь угораздило…
Оперлась о стоявшую вдоль стены скамью, которая была ей почти по-пояс.
— Не в том дело, — Глеб сел рядом, положил локти на колени, спрятал нос в ладонях, — Ей муж изменил.
— Ой-ёй! — старческая рука обняла Лобова за спину, голова в клобуке прижалась к его голове, — Ты только не вздумай, слышишь, милый…
Глеб перебил:
— Как их помирить? Кому надо молиться? Ничер…го не получается у меня…
— Ничего-ничего, Глебушка… Милость Божия велика…
«Глебушка»… так называет только мама…
— Он-то любит? — шепнула прямо в ухо мать Иулиания.
Лобов молча кивнул, словно склоняясь под тяжестью этой истины.
— Ничего-ничего… — теперь обе руки монахини сжимали его плечи, — вон и о.Антоний вышел**…

Из боковой дверцы алтаря вышел высокий седой священник. Негромко, с каким-то особым тактом спросил, дождавшись взгляда свечницы:
— Есть ли кто на исповедь, матушка?
— Есть, батюшка, есть, как не быть? Мальчик вот. И Маша, певчая, она к своим пошла.
— Я тогда возьму Евангелие, — кивнул о.Антоний, несколько медля уходить, глядя на молодого человека.

— Помолитесь за неё, — сдавленно попросил Глеб мать Иулианию, поднимаясь.
— Помяну, помяну, — пообещала та, снова глядя на него снизу-вверх, — мужа-то как святое имя?
— Александр.
— Помяну…

Видя, что священник смотрит на него, Лобов подошел к Алтарю. Монахиня зашаркала в противоположную сторону.
— Здравствуйте… батюшка… — сквозь спазм произнес он.
— Доброго Вам вечера. Вы, я вижу, на исповедь впервые, — тихо, как-то уважительно и деликатно начал о.Антоний, — возможно Вас наша добрая свечница на аркане тащит, — батюшка по-доброму улыбнулся, — если желаете, мы можем с Вами просто поговорить о чем-то, что у Вас болит, в чем есть потребность. Исповедь, она отличается от разговора... Это, понимаете ли, такая предельная честность с самим собой. Что вот я, Господи, такой весь перед Тобой, ненавижу в себе это и то. И так сильно ненавижу, что вырезать это непотребство своё хочу из себя, помоги мне! Это как сказать: Господи, там, тогда — это уже не я, я не хочу быть тем человеком. Это такая вот трезвенность в отношении к себе и желание, даже жажда измениться. Хотя бы для начала в чем-то одном, что уже для меня стало очевидным.
Глеб смотрел на о.Антония и понимал, что ему сейчас нужно. Вырезать из прошлого и настоящего.
«Не знаю, что говорить!» — усмехнулся он про себя. Теперь того, что ему нужно было сказать, было слишком много.
— Я… хочу исповедоваться, — слеза помимо воли снова каплей лавы пронеслась по щеке. Он сглотнул. — Я еще хочу попросить Вас. Сейчас должна подойти моя сестра. Лера. Валерия. Не могли бы Вы поговорить с ней? Ей изменил муж, но у них… он по-глупости… он любит. Помогите ей простить его. Просто выслушать…
Священник тепло посмотрел на молодого человека. Тем же тихим участливым голосом ответил:
— Пусть подходит. Измена страшное горе. Побеседуем с ней. Если только она захочет, конечно. Но, Вы знаете, Вы не ждите от неё, что она сразу после разговора этого забудет боль и простит. Это долгий путь. Тут и доверие разбито… Детки у них есть?
— Нет…
— Тогда и проще, и труднее… от него многое зависеть будет. А для неё это испытание может стать и мученичеством. Научившись прощать, любовь станет совершеннее. Вы молитесь за неё. И за мужа её молитесь.

Послышалось цоканье каблуков. Глеб обернулся. Подождал, пока Лера с пучком свечей в руках подойдёт к ним и представил.
— А вот и Лера, — получилось немного в нос.
— Добрый вечер, — немного удивлённо произнесла она, не зная, как обратиться к священнику.
— Доброго вечера, — грустно улыбнулся ей о.Антоний, вглядываясь в ее лицо. Затем, обращаясь к мужчине сказал, — я пойду в алтарь за Евангелием.

Лобов коснулся Лериной руки:
— Ну, как ты? Пойдем свечки ставить?
Она кивнула. Протянула ему пару.

На каноне чадили, плавя воздух, две толстые захожанские свечки.
Лера постояла молча: молилась или думала. Потом спросила:
— Ты священнику что-то говорил обо мне?
Глеб, не глядя на нее признался:
— Я просил за тебя помолиться.
Она благодарно обернулась на этот ответ. Затем нахмурилась, приглядывась. Недоверчиво удивилась:
— Глеб?.. Ты… что?.. у тебя слезы? Ты плакал что-ли?..
И потянулась рукой к его лицу удостовериться.
Мужчина отпрянул, перехватывая ее кисть, заставил себя улыбнуться.
— Тебе показалось. И вообще, что за бестактный вопрос, мадам?
Женщина поджала губы, как всегда обличая его усмешкой. А Глеб задумчиво поделился, отведя взгляд и глядя сквозь пламя свечей на блестящее распятие.
— Знаешь, по-моему этот о.Антоний очень мудрый человек. Поговори с ним.
— О чем?
Лера сделала вид, что не понимает. Глеб сделал вид, что не услышал вопроса.
— Со мной или Денисом ты делиться не станешь, я же знаю. Он сейчас выйдет… я уйду к свечному столику. Хочешь — вообще выйду. Хочешь даже — уеду.
Женщина обиделась:
— Ты об этом с ним говорил?
Глеб на миг опустил глаза и снова уставился на Распятие. На босые прибитые ноги.
— Нет. Не совсем.
Лера возмутилась:
— Глеб!
— Ходила же ты к Филюрину. Тебе же надо разобраться. С собой, со всем этим.
— Не надо. Я подаю на развод.
Лобов слышал в голосе каприз и повернулся к ней, пытаясь поймать взгляд. Сказал тихо и твердо.
— Ты. Его. Любишь. Он. Тебя. Любит. Какой. Развод. Очнись!
— Не лезь в мою жизнь!
— Гордеева, очни-ись! Кто в неё лезет? Я помочь тебе хочу, по-мочь! — руки сами вцепились в Лерины плечи.

Ответить она не успела: из левой двери с грозным архангелом Михаилом появился батюшка.

~~~
Они беседовали долго.
После слов молитвы «Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое… Внемли убо, понеже бо пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши.» Глебу показалось, что у него, будущего дипломированного нейрохирурга, внутри черепа повернулся мозг. Все это время он думал быть первопроходцем. Сейчас же крепко сжал левое Лерино плечо, приобнимая, и шепнул от невозможности говорить иначе «Иди… во врачебницу»… и подтолкнул. И неуверенно направился к посту матери Иуилиании, глубоко вдыхая.
«Помоги ей, Боже. Помоги»
Бездумно пробежал глазами книги. Остановился на каком-то названии, не осознавая его смысла. Прочитал несколько раз.
«Я полюбил страдание»***.
Смысл наконец-то дошёл. Глеб закусил сперва нижнюю губу. Затем указательный палец.
— Святитель Лука. Воено-Ясенецкий. Слыхал такого?
Монахиня постучала по книжке. Фамилию он где-то слышал. Но сейчас не понимал, где. Было не важным. Он просто смотрел на название. Красным курсивом наискосок голубых разрушенных храмов.
— Он врач был. Да. Знамени-и-ийтый. Сталинскую премию получил. По гнойной хирургии. И епископ. Мог быть художником, мечтал. А так людей любил — стал врачом. И священником, потом уже. Церквы закрывают, а он в священники. И-и-и — десять лет лагерей. Вот человек! Слепой уже, молитвой лечил… В 61м на его похоронах была, сподобил Бог… я-то тоже вот, медик… пе-ди-а-тер. Народу… ох… Хорошая книжка-то. Сам о себе писал…
— Как Лерка… — сказал монахине Глеб, — Она тоже художником мечтала быть. А пошла в медицинский младшего брата спасать… хирургом.
— Вот так. Вот и славно. Вот и молись ему об ней. Молись. А муж ейный кто?
— Хирург. И я хирург… нейро.
— Вот и славно.
Старушка взяла с полки две книги и сунула Глебу:
— Нако вот. Тебе и ей. От монахини ИулианИии.
Глеб потянулся за бумажником. Карлица шикнула строго.
— Бери! И Лере своей, и себе. Батюшка Лука поможет. Поможет.

И он помог.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Комментарии
* Икона

Написана священномученником митрополитом Серафимом Чичаговым (расстрелян в 37м в Бутово), который в т.ч. был не чужд медицине -  интересовался проблемами народной медицины (автор системы лечения организма лекарствами растительного происхождения, которая изложена им в фундаментальном труде «Медицинские беседы»)

** Пыталась списать с митр.Антония Сурожского. Правда, он митрополит и по ссылке не с крестом, как в фике, а с панагией (икона на цепочке). И в фике он постарше

*** Про святителя Луку почитать можно в интернете, как и упомянутую книжку. А обложка эта:

Отредактировано ЧеЛо-век (2017-10-28 00:35:28)